Проблема польско-литовской интеграции как своеобразный исторический путь цивилизационного взаимодействия Польши и Великого княжества Литовского с ее русскими православными землями в период от Кревской унии до Люблинской, является одной из важнейших в истории региона Центрально-Восточной Европы в период средневековья. В исторической науке данный вопрос ставился в следующей плоскости: постепенная интеграция, присоединение или обособленное существование?
Данная проблема в такой постановке вопроса рассматривалась в русской историографии XIX – начала ХХ веков: в первой половине XIX века в творчестве Н.М.Карамзина, историографии славянофильской ориентации 30 – 50-х годов XIX века [1 – 12]. В силу ряда известных причин эта тематика больше, чем любая другая из истории Литвы и Польши привлекала внимание русских историков уже второй половины XIX – начала ХХ веков. Причем, что весьма знаменательно, данной проблемой занимались, в основном, историки-отечественники [13 – 28]. Русские историки, занимающиеся всеобщей историей, а наряду с тем и работавшие много и плодотворно в исследовании истории Польши (Н.И.Кареев, Н.Н.Любович, В.А.Бильбасов, А.Л.Погодин и др.) относительно проблем истории тесного взаимодействия Польши и ВКЛ в XIV – XVI веках ограничивались в основном небольшими общими выводами в рамках своих историко-философских концепций или отдельных исследованиях, посвященных конкретно-историческим проблемам истории ВКЛ данного периода (реформация, общественно-политическое устройство и др.), и следовали в основном общей оценке русской консервативной историографии [29 – 41].
Первоначальная история ВКЛ, до ее соединения с Польшей, в ее связи с русскими землями, в русской историографии второй половины XIX – начала ХХ веков оценивалась как история преимущественно русская [42]. В этих условиях русской историографией утверждалось, что заключение с Польшей Кревской унии в 1385 году являлось нарушением тенденции слиянии Литвы и русских земель в единое русское православное государство. По мнению М.О.Кояловича – дело этой унии было простым случаем, основанном на польской невесте для Ягайло, что и предало русское дело в Литве [23, с. 8]. По мнению И.П.Филевича не было никаких предпосылок для этой унии, так как Польшу и Русь разделяла вековая вражда, проявившаяся даже в психологии русского народа, «недаром русские люди беса представляли в виде ляха» [17, с. 2].
В оценке консервативной историографии Кревская уния обозначала в первую очередь начало насильственного распространения католичества. Типичным является мнение И.П.Филевича, который писал, что Ягеллонская уния открыла латинско-европейскому влиянию свободный путь до Двины и Днепра [17, с. 99]. Единственным исключением среди консервативных историков выступал Ф.М.Уманец. Он рассматривал польское влияние на русские земли Литвы как благотворное влияние западной культуры на восток [24; 56]. Основной этого превосходства Польши, считал историк, была политическая свобода в стране. Как отмечал Ф.М.Уманец, польская свобода имела силу не только присоединять, но и ассимилировать страны. По его мнению, – за сто лет после разделов, Россия не смогла сделать для русификации и десятой части того, что сделали поляки в XV – XVI веках [24, с. 17]. Продолжая развивать данное положение, Ф.М.Уманец, говоря о добровольном присоединении к Польше не только Литвы, но и Пруссии и Ливонии писал, что Польша напомнила доброго помещика, к которому крестьяне несут деньги, чтобы их выкупили [24, с. 77].
Такая постановка исследователем вопроса о польской политической свободе как основе добровольного присоединение Великого Княжества Литовского к Польше весьма редка в русской историографии [57] и весьма близка к позициям польской историографии (И.Лелевель, М.Бобжиньски, Х.Ловмяньски, Е.Охманьски, Ю.Бардах, Я.Мацишевски, Х.Блащик и др.). С близких к Уманцу позиций оценивал процесс вхождения Литвы в польско-литовское государство М.К.Любавский [34 – 37], с определенными оговорками – В.А.Мякотин [39 ].
Русская либеральная историография в лице Н.И.Кареева, В.А.Мякотина, В.А.Пыпина, а впоследствии и А.Л.Погодина, Н.В.Новодворского, не занимаясь специально данной проблематикой, рассматривали польское влияние в русле западного влияния на Восток, в данном случае посредством Польши на русские земли, входящие в состав Литвы. Н.И.Кареев отмечал, что Польша примкнула к западному миру посредством культурного влияния и количества, а соединение ее с литовско-русскими землями поставило их на рубеж Запада и Востока [33, с.59].
Положение о насильственном присоединении Польшей Литвы является общим для русской историографии как либерального, так и консервативного направления. Только Ф.М.Уманец и М.К.Любавский рассматривали сближение Польши и ВКЛ как процесс культурной ассимиляции [24; 34 – 37; 56]. И что весьма интересно, большинство русских историков, говоря о насильственном присоединении русско-литовских земель к Польше, считали, что Польша в силу своей слабости, не была в состоянии насильно это сделать (И.Д.Беляев, В.Б.Антонович, П.Д.Брянцев, Д.И.Иловайский, И.П.Филевич и др.) Поэтому и говорили они вполне серьезно о возможности присоединить столь огромное государство как Великое Княжество Литовское – коварством, обманом, упорством в достижении поставленной цели и даже свойствами характера поляков и русских, и т.д. в самых различных вариациях [42, с. 345 – 370]. Ф.Еленев писал, что слияние литовско-русского государства с Польшей и последующее преобладание над западной Русью было осуществлено не превосходством польской цивилизации, не материальной силой Польши, а дальновидностью и необычайной настойчивостью политики польских государственных людей, в особенности высшего духовенства [28, с. 13]. При этом М.О.Коялович, утверждая, что процесс сближения Польши и Литвы был насилием над русским народом, длившимся на протяжении двух веков, видел в этом насильственном сближении соединение двух государств, вплоть до их полного слияния [23, с. 6], в отличие от других консервативных историков – Д.И.Иловайского, П.Д.Брянцева, И.П.Филевича, И.П.Беляева и др., считавших время сближения Польши и Литвы от Крево до Люблина только цепью отдельных событий.
Весьма интересно потом в таком контексте звучали положения тех же историков, что поляки отличаются отсутствием способностей к государственному строительству, управлению, об отсутствии инстинкта самосохранения. Ряд историков (Д.И.Иловайский, М.О.Коялович, П.Д.Брянцев И.П.Филевич и др.) видели даже причину присоединения к Польше в недостатках характера малороссов и белорусов, этой западной ветви русского народа. Положение о том, что малороссы и белорусы являются ветвью единого русского народа, было также общим и для русской историографии второй половины XIX – начала ХХ веков, начиная от М.О.Кояловича и Д.И.Иловайского и заканчивая В.О.Ключевским и Н.И.Кареевым [42].
Согласно П.Д.Брянцеву, малороссы и белорусы, как и все славяне, за исключением великороссов, «москалей» отличались страстной любовью к личной свободе, доходящей до произвола, действовали большей частью под влиянием минутной слабости, страсти, отличаются неподчинением сколько-нибудь выдающемуся авторитету, децентрализацией. [19, с. 119]. В отличие от всех славян, великороссы, по Брянцеву, отличались тем, что действовали по расчету и холодному уму, в централизации и признании высшего авторитета, высшей абсолютной монархической власти, которую они признавали священной и неприкосновенной [19, с. 118]. Данное положение П.Д.Брянцева является весьма характерным для многих консервативных историков.
В данном положении Брянцев видел главную причину феодальной раздробленности западнорусских земель и завоевания их Литвой, как более стройным, крепким организмом [19, с. 118 –121]. И весьма удивительно как в таких условиях Польше, по Брянцеву, коварством, ложью и насилием удалось подчинить себе ВКЛ. Ответа на этот вопрос русская консервативная историография не давала.
Уния в Крево характеризовалась русской историографией как династический союз двух государств. Большинство русских историков не рассматривало вопрос о возможности отношений иного порядка как в силу славянофильских представлений о невозможности соединения двух противоположных начал в одном государстве (католического и православного), так и по причине слабой разработанности данной проблемы, в том числе и в польской историографии. М.К.Любавский первым в русской историографии выдвинул положение о первоначальном намерении инкорпорации Польшей Литвы по унии 1385 года [35]. Впервые это положение в польской историографии было сформулировано А.Левицким [43]. Спор же вокруг этой проблемы в польской науке, заключающейся в способе интерпретации термина – aplicare, характеризующего отношения Польши и Литвы, упомянутого в тексте Кревской унии, велся еще в первой половине XIX века, оставался он актуальным и в начале XX века. Объяснял это намерение М.К.Любавский тем, что в ВКЛ великие князья в силу традиций и огромной власти считали государство своей династической собственностью. Неудачу этого намерения он видел в нежелании литовского боярства, роль которого значительно возросла к началу ХV века, и на которое удалось опереться Витовту, делится с поляками своей властью и доходами с русских земель [35, с. 23].
В свою очередь И.И.Лаппо, который поддерживал положение о первоначальном намерении инкорпорации Литвы, считал главной причиной неудачи Польши сопротивление именно русского элемента княжества. Это положение И.И.Лаппо было принято и в советской историографии [45, с171]. Современная польская историография в своем большинстве придерживается положении о первоначальном намерении Ягелло полного присоединения Литвы к Польше. Х.Ловмяньски доказывал данное положение тем, что в силу существующих традиций Ягайло считал государство своей патримониальной собственностью и пытался ее распорядиться [44, t. 1, s. 67]. Ю.Бардах, как бы подведя итог этой дискуссии, писал, что это была попытка присоединению Литвы к польской Короне, но она оказалась кратким эпизодом. «На счастье, – продолжал польский историк, – так как Польша конца ХIV века была не в состоянии поглотить так огромное в национальном и культурном отношение общество. Инкорпорация в то время, – продолжал Бардах, – закончилась бы катастрофой» [46].
По причине такой характеристике подавляющей частью русских историков унии 1385 года как случайного явления, не имеющего глубоких корней, в русской историографии отсутствовал анализ причин такого развития событий. Отчасти только характеризуются выгоды, намерения польской стороны и затем последствия данного акта для дальнейшей истории как русских земель, так и самой Польши.
Русская, в большинстве консервативная, историография рассматривали эту унию как выгодную только для польской стороны, т.к. она, по её мнению, усиливала Польшу за счет Литвы – Руси и главное остановила процесс слияния Литвы с русскими землями (М.О.Коялович, И.Д.Беляев и др.). П.Д.Брянцев утверждал, что это соединение внесло в одряхшие и разрушающиеся члены польского государства жизненные силы, придало им новую энергию. И, таким образом, отстрочило падение его еще на четыре столетия, а главное: «дало полякам более простора для жизни, т.к. они незадолго до этого потеряли свои владения на западе и севере, а впоследствии сего им тесно сделалось жить дома: они задыхались в своей песчаной равнине» [19, с. 208]. И.И.Лаппо также считал, что уния спасла Польшу от немецкой опасности. Подробную точку зрения высказал и Ф.Еленев: «Польша до соединения с литовско-русским государством была государственным ничтожеством, не могущим защитить себя не только от литовско-русских полков, но даже от прусских переселенцев» [28, с.13].
По мнению Брянцева, пользу из данной ситуации извлекла также и Москва, как второй центр собирания русских земель, которая в результате принятия Литвой католичества, избавилась от опасного конкурента [19, с.207]. Сделалось невозможным не только дальнейшее завоевание Литвой русских княжеств, но и стало проблематичным их удержание. Вернее как отмечал историк, присоединение их к Москве стало вопросом времени [19, с. 208].
В.О.Ключевский и Ф.М.Уманец особо отмечали тот факт, что уния с Польшей прервала процесс сближения Литвы с русскими землями. Ф.М.Уманец писал, что потомки Гедимин приняли русскую народность, стоявшую на ступенях цивилизации несравненно выше литовской, но, не успев утвердиться в своей новой национальности, подверглись «переработке в польском духе» [24, с. 53]. В данном случае, верно говоря о культурно-цивилизационном влиянии как основе постепенной ассимиляции литовских земель, как русским, так и впоследствии польским элементом, Ф.М.Уманец, следуя традиции русской консервативной историографии считать литовские земли уже принявшими православие, на основании этого модернизируя историю, говорил о принятии Литвой русской народности.
А.С.Трачевский, отмечая, что это был брак по расчету, считал, что негативным следствием его для Польши было ее направление на восток [47, с. XV]. Н.И.Кареев, принимая данное положение, делал акцент на то, что уния положила начало повороту Польши на восток, хотя в ее интересах, по его мнению, – было объединение с государствами центральной Европы – Чехией и Венгрией [29, с. 371].
Следует отметить, что если ряд русских либеральных историков (Н.И.Кареев, В.А.Бильбасов, В.А.Мякотин, А.Л.Погодин, М.К.Любавский), а также представители консервативного направления (Ф.М.Уманец, П.А.Гейсман, Ф.Смит) видели причину поворота польской политики на восток после Кревской унии в слабости оказываемого здесь сопротивления, то значительная часть историков как консервативной, так и либеральной направленности, видела главную причину в католической экспансии Запада. В данном случае говорилось, что руками поляков направлялась католическая экспансия против русских земель и православной церкви (И.Д.Беляев, П.Д.Брянцев, Д.И.Иловайский, И.П.Филевич, С.М.Соловьев, А.С.Трачевский, Н.Н.Любович и др.).
Русская историография отмечала также и положение о том, что осуществив поворот своей политики на восток, Польша брала на себя ряд проблем Литвы, в том числе и наиболее важную и опасную – соперничество с Москвой. В.О.Ключевский писал, что из этого вышла вековая борьба двух соседних славянских государств – Руси и Польши [15, т. 2, с. 111]. Эта борьба, справедливо утверждал далее русский историк, заставляла обе стороны пренебрегать интересами собственных народов и не давала им возможности организовать борьбу со степью [15, т. 2, с. 198].
Польская историография, традиционно рассматривая причины заключения Кревской унии для Польши и Литвы, видела в числе главных: немецкую опасность для Польши и Литвы и опасность для Литвы ассимиляции преобладающим в численном и культурном отношении русским элементом, а также в желании польской шляхты получить огромные территории на востоке. При этом отмечалась в большинстве случаев большая заинтересованность в союзе собственно Литвы. Причем, если в 20 – 30-е годы XX века в польской историографии, в основном, преобладало мнение как о главной опасности для Литвы, опасности поглощения русским православным элементом, то в 50 – 80-е годы – со стороны немецких крестоносцев. Так, Х.Ловмяньски считал, что только принятие Литвой католичества в XIV веке уберегло ее от перспективы быть поглощенной огромным русским православным морем [48]. Его ученик Е.Охманьски уже отдавал дань уважения двум названным причинам, как равнозначным [49]. По мнению же М.Космана, – Литву заставила идти на тесный союз с Польшей невозможность дальнейшего сдерживания натиска крестоносцев, войны с которыми уже совершенно ее обессилили к концу XIV века [50].
В связи с тем, что большинство русских историков не считало сближение Польши и Литвы процессом постепенной интеграции двух государств, а цепью случайных договоров, то и отсутствовали, за исключением М.К.Любавского, попытки установить поэтапность данной интеграции. Даже условно трудно назвать попыткой проведения данной работы положение, выдвинутое М.О.Кояловичем. Он отмечал, что за почти двухвековой период насильственного присоединения Литвы к Польше, были периоды большой или меньшей зависимости Литвы [23, с. 6]. По мнению Кояловича, наивно относится с доверием к положению, выдвинутому польской историографией, о добровольном соединении государств, когда все вокруг решалось кровью [23, с. 7]. И.И.Лаппо говорил о значении ряда договоров, об униях Польши и Литвы 1392, 1432 годов и других, которые, по его мнению, свидетельствуют только о том, когда какая сторона в определенный период была больше заинтересована друг в друге [25, с. 130 – 142]. Эта работа И.И.Лаппо вышла уже после публикации исследования М.К.Любавского о русско-литовском сейме. М.К.Любавский, во многом опираясь на предшествующие исследования польских историков и огромный документальный материал, выдвинул положение о нескольких этапах процесса сближения Польши и Литвы [35, с. 19, 48, 73 и др.]. Он говорил о тесном союзе Польши и Литвы при жизни Ягелло и Витовта, этот период, считал он, – закончился с их смертью и войной в Литве (1432 – 1437 годов) [35, с. 78]. После этих событий, отмечал Любавский, последовал период ослабления унии, иногда даже разрыв, тенденции к новому сближению Польши и Литвы появились снова, по Любавскому, уже в ХV веке [35, с. 116].
Эта периодизация интеграции Польши и Литвы в единую Речь Посполитую в основных моментах совпадает, хотя, конечно, и не во всех частностях, с принятой в настоящее время в польской историографии. Х.Ловмяньски, с именем которого во многом связан поворот в современной польской литуанистике, выделял три основных этапа образования польско-литовской федерации: первый – до 1440 года, протекающий под знаком инкорпорации; второй – триумф литовского сепаратизма (до 1500 года); третий – закончился Люблинской унией 1569 года [48]. В последующем польская историография внесла определенные поправки в эту схему, указывая на особую важную роль в процессе интеграции Польши и Литвы соглашения Ягайло и Витовта 1392 года, особую роль Городельской унии 1413 года и т.д. Но в главных чертах она является общепринятой в современной польской историографии [55].
Выдвигалось русской историографией и верное положение о значительной обособленности русских земель в составе польско-литовского государства до XVI века. Если В.А.Мякотин, В.А.Бильбасов, Ф.М.Уманец, М.К.Любавский связывали такое положение русских земель со сформировавшимся общественно-государственным устройством еще до вхождения в состав Литвы и весьма слабо проявляющейся в XIV – XVI веках польской культурной ассимиляцией, то М.О.Коялович, И.А.Беляев, П.Д.Брянцев, Д.И.Иловайский, И.П.Филевич связывали это с сопротивлением и непринятием русским элементом польского католического влияния.
По мнению Н.И.Костомарова, русские земли вошли в состав Польши с сохранением своих прав [51, с. 214]. В.А.Мякотин, Ф.М.Уманец, отмечали положение о том, что русским землям была предоставлена возможность самим решать вопросы своего внутреннего устройства и развития. М.К.Любавский связывал это право русских земель с федеративным, по его мнению, характером Великого княжества Литовского [35, с. 75]. При этом Любавский, в отличие от И.И.Лаппо, М.О.Кояловича, В.Б.Леонтовича, М.В.Довнара-Запольского, считал, что литовские князья преобладали не только в центральных властях Княжества, но и играли главную политическую роль также и в русских княжествах. Но, продолжал М.К.Любавский, исключительно литовское политическое господство могло иметь место только при тесном союзе собственно Литвы с крупной внешней силой, с разделением общественных сил русских областей [35, с. 65]. Этой внешней крупной политической силой, по его мнению, и было польское королевство. А внутренним разделением, считал русский историк, было предоставление политических прав православной шляхте из других русских земель, но имеющей владения в Литовской Руси [35, с. 90]. М.О.Коялович, Ф.И.Леонтович, М.В.Довнар-Запольский считали неверным это положение М.К.Любавского, утверждая, что православные не имели прав занимать никаких официальных должностей в ВКЛ в силу не литовского политического преобладания, а по причине религиозной нетерпимости католической церкви. М.О.Коялович, говоря о К.Острожском, достигшем в ВКЛ высоких постов, писал, что это был просто исключительный случай [22, с. 254].
М.В.Довнар-Запольский поддерживая положение М.О.Кояловича в качестве доказательства, в отличие от М.К.Любавского, ссылающегося на исторические документы, приводил свидетельства неизвестного автора, который, по его словам, весьма хорошо разбирался в тонкостях политической жизни Литвы и Польши [52, с. 20]. Историк также считал доказательством своего положения и то, что литвины были весьма скрупулезны в сохранении прав своего княжества и своих областей и в период существования уже Речи Посполитой. Однако видно Довнар-Запольский не обратил внимания на то, что принимая по аналогии это положение в отношении периода XIV – XVI веков, на этом же основании можно так же рассуждать и о периоде русского культурного преобладания в Литве. А это уже является свидетельством против теории о литовском княжестве, как литовско-русском государстве не только с культурным преобладании, но и со значительным политическим русском влиянии, сторонником которого являлся и М.В.Довнар-Запольский [52].
Вопрос об ограничении прав русского боярства в Литве польской историографией связывается не с религиозным вопросом, а с политическим: первоначальной попыткой Литвы удержать с помощью Польши русских бояр на второстепенных ролях в государстве (Х.Ловмяньски, Е.О.Охманьски, Ю.Бардах и др.). В условиях усиливающейся, в первую очередь, роли литовской шляхты, а также русской, отмечает Е.Охманьски, литовская магнатерия пошла сначала на признание равенства экономических прав православной шляхты, а затем и большинства политических. На практике это означало широкий доступ православной шляхты к большинству должностей в Литве. Окончательная ликвидация оставшихся незначительных ограничений произошла по указу Сигизмунда Августа в рамках подготовки Люблинской унии [49, s. 136]. В ходе процесса полонизации определился первоначально, как верно отметил Ф.М.Уманец, своеобразный тип шляхты ВКЛ, переходной от русско-литовской к польской: нечто расплывчатое, лишенное характерных признаков своих составных частей [24, с. 74]. Историк имел в виду то обстоятельство, что определенное время существовала часть шляхты, говорящая по-польски, но считающая себя литовской, пишущая свои имена по-польски и по-русски, пишущая по-польски, но с русской транскрипцией и т.д. В польской историографии также отмечается этот переходный тип литовской шляхты (Х.Ловмяньски, Е.Опалиньски, М.Косман и др.). Е.Охманьски отмечает, что еще долго литовские магнаты и шляхта, считая своей Отчизной Речь Посполитую, подчеркивали, что они не поляки, а литвины [49, s. 267]. Если Ф.М.Уманец считал, что этот процесс продолжался до порога XVII века, впрочем, историк не исследовал вопрос самосознания литовско-русской шляхты, говорил только о внешних проявлениях полонизации, то в польской историографии считается, что полное отождествление в самосознании шляхты наступило только в XVIII веке [24, с. 127].
И.И.Лаппо в своем противопоставление русского элемента усиливающейся полонизации доходил до положения о том, что не произошла полонизация русского дворянства. Положение о полонизации русского дворянства и тем самым потере Западной Русью своего высшего сословия являлось общим для русской историографии. И.И.Лаппо вопреки многочисленным фактам утверждал, что даже к середине ХVIII века не произошла спайка католической и православной шляхты, на которую рассчитывали поляки [25, с. 110]. Историк считал, что все королевские универсалы о правах шляхты, дающие ей равные сначала экономические, а затем и политические права, не дошли до русской шляхты. По утверждению И.И.Лаппо, русская православная шляхта, составляющая большинство шляхты ВКЛ, не знала даже латинского языка, на котором они были написаны и, главное, они были чужды ей и по своей основной идее. Жизнь литовско-русского государства и после этих уний, утверждал он, продолжала развиваться на своей старой культурной основе [25, с. 112]. Продолжая развивать данное положение, историк считал, что русское общество даже не сознавало осуществленного раздела на два государства по причине того, что в его внутреннем состоянии не произошло никаких изменений [25, с. 122].
В своем большинстве русская консервативная историография, признавая полонизацию высшего русского дворянства, считала, что Московское царство продолжало играть существенную роль в жизни западнорусского общества, хотя и в основном в духовном плане. По мнению же Д.И.Иловайского, П.Д.Брянцева, Ф.Еленева, – эта роль была преобладающей и в политическом плане.
По мнению П.Д.Брянцева, степень религиозной терпимости в католической Польше и в Литве, а потом и Речи Посполитой, экономические и политические права православного населения зависели от степени угрозы польской шляхте Москвой. Брянцев писал, что иногда, по-видимому, уравнивались права в Литовском государстве, отмечая, что есть даже оставшиеся документы об этом, но «все это делалось только для отвода глаз грозному соседу – князю московскому, которого поляки боялись больше всех татарских полчищ» [18, с. 354]. Последний такой декрет, продолжал П.Д.Брянцев, уравнивающий, по-видимому, православных с католиками, издан был Сигизмундом Августом перед самой Люблинской унией. Но декрет этот, кроме вышеозначенной цели, по его утверждению, имел еще другую цель – отнять у русского царя предлог для протеста, когда начался сейм об окончательном соединении Литвы с Польшей. И вообще, по мнению П.Д.Брянцева, после соединения Польши и Литвы, государство сделалось очень бессильным в сравнении с Москвой. «И вся его история, продолжал консервативный историк, – это история боязни и мелкой пакости и только заступничество то папы, то Елены Глинской, то еще что-нибудь спасало Польшу» [18, с. 355].
Весьма популярным в русской историографии как консервативного (М.О.Коялович, И.П. Филевич, П.Д.Брянцев, Д.И.Иловайский, Н.Н.Любович, М.В.Довнар-Запольский, В.Б.Антонович и др.), так и либерального направления (С.М.Соловьев, В.Б.Ключевский, А.Л.Погодин, Н.И.Кареев, В.А.Мякотин, В.А.Бильбасов и др.) являлось положением о стремлении западнорусского населения на всем протяжении вхождения в состав сначала литовского, а потом и польско-литовского государства, присоединиться к Московскому государству. Русская историография не принимала в расчет возможности вхождение западнорусских земель в процессе интеграции в единое польско-литовское государство.
Исключением здесь являлась позиция Ф.М.Уманца, признающего право как за Польшей, так и за Россией на объединение славян. Противоречивую позицию занимал Н.И.Костомаров: в одних случаях говорил о невозможности существования католиков и православных в одном государстве по причине католического фанатизма [51], а в другом – о возможности казачества, при условии уравнения его в правах со шляхтой, наряду с поляками и литвинами, стать третьим народом Речи Посполитой [53].
Если полякам удалось, по-мнению большинства консервативных историков, полонизировать высшее русское сословие, то у народа никто не спрашивал его мнения. Что весьма интересно, русская консервативная историография постоянно апеллировала к мнению народа в случаях невыгодных для России, и совершенно забывала в подобных обстоятельствах о мнении народов Польши, Литвы, Украины и Беларуси. Впрочем, у нее было блестящее положение о народном характере царской власти и русской православной церкви, позволяющее всегда в выгодном для себя русле толковать мнение любого народа. Во всяком случае, для историографии данного направления характерными являются слова П.Д.Брянцева о том, что «с кем бы не велась война, царская власть всегда стояла на их стороне и льнула к ним. Это очевидно показывает, что русские государи сами глубоко проникнуты любовью к народу и демократическим духом» [19]. Этим же качеством, по М.О.Кояловичу, отличалась и русская православная церковь. Она, в отличие от католической, была народной, не вмешивалась в дела светской власти, была истинной, защитницей простого народа, в решении всех ее главнейших вопросов принимала участие не только иерархия, но и все верующие [22, с. 195]. Идеализация роли православной церкви во многом была характерна и для ряда представителей русской либеральной историографии (С.М.Соловьев, Н.И.Костомаров, А.С.Трачевский). Наиболее реалистическую позицию в этом вопросе занимал В.А.Мякотин. Историк отмечал, что православная церковь во время восстания Б.Хмельницкого обращалась за покровительством и с просьбой об опеке над ее имуществом – то к Хмельницкому, то к польскому королю, то к московскому царю, в зависимости от того, кто брал верх [54, с. 71]. В.А. Мякотин отмечал также тот факт, что во время восстания ожесточение населения было направлено не только против католических храмов, но и против православных церквей и монастырей [54, с. 70].
Русский народ или «русский элемент», как считалось в русской историографии исследуемого периода, оказал всевозможное сопротивление полонизации и последующему соединению с Польшей. Выразителем этих интересов народа, отмечал Антонович, было казачество [26, с. 117]. Такая идеализация казачества присуща была в целом русской консервативной историографии (М.О.Коялович, П.Д.Брянцев, Д.И.Иловайский, И.П.Беляев, И.П.Филевич и др.).
Н.И.Костомаров, С.М.Соловьев, В.О.Ключевский, хотя и поддерживали тезис о казачестве как выразителе интересов русского народа в ВКЛ, во многом идеализируя Запорожское казачество, тем не менее считали, что к исполнению данной важной исторической миссии казачество пришло не сразу. Переломным моментом здесь В.О.Ключевский считал угрозу православию в Малороссии после заключения Брестской церковной унии [15, т. 3, с. 106]. В.А.Мякотин это связывал как с угрозой православию, так и с нарушением польскими властями прав и привилегий казачества как социально-политического сословия [54, с. 13].
Таким образом, рассматривая историю польско-литовского государства в период XIV – XVI веков – от Крево до Люблина – русская историография видела в них, в первую очередь, историю западнорусских земель, или в лучшем случае, литовско-русского государства. При этом русская консервативная историография, рассматривая историю ВКЛ в XIV – XVI веках, исходила из славянофильского тезиса о постоянной борьбе двух враждебных начал: западного католического, воплощенного в польском влиянии, и восточного православного, воплощенного в Москве, и невозможности их сосуществования в одном государстве.
В разработке данной проблематики в русской историографии, особенно в 60 – 80-е годы, преобладал консервативный подход. Не составляли в этом плане исключения и известные русские либеральные историки С.М.Соловьев, Н.И.Костомаров. Причем, большинство русской консервативной историографии (В.Б.Антонович, И.П.Филевич, М.О.Коялович, Н.Н.Любович, Д.И.Иловайский, Ф.Еленев, П.Д.Брянцев) выступали с прямо полонофобских позиций. Стиль изложения большинства русских консервативных историков не имеел ничего общего с академическим изложением, в лучшем случае он носил публицистический характер, порой, особенно это касается П.Д.Брянцева и Д.И.Иловайского, как авторов крупных обобщающих трудов по истории Литвы и России, просто напоминал мифологический эпос, рассказывающий о русских чудо-богатырях. Отход от этой позиции начался уже в творчестве русских либеральных историков, занимающихся вопросами всеобщей истории (Н.И.Кареев, В.А.Бильбасов, А.Л.Погодин), а также и историков-отечественников (В.А.Мякотин, М.К.Любавский). Однако и они ограничивались в основном общими выводами в рамках своих историко-философских концепций или отдельных исследованиях и следовали в основном общей оценке русской консервативной историографии данной тематики.
Т.Т.Кручковский
Смена парадигм в историографии XIX – начала XXI вв.: сб. науч. ст. (к 60-летию профессора А.Н.Нечухрина) / Гр ГУ им. Я.Купалы; под общ. ред. Э.С.Ярмусика, Н.В.Козловской. – Гродно: ГрГУ, 2012.
