Принято полагать, что начало систематической разработке методологии исследования истории было положено представителями Баденской (Фрайбургской) школы неокантианства (В. Виндельбанд и Г. Риккерт) и представителем немецкой философии жизни – В. Дильтеем. Однако среди мыслителей, внесших значительный вклад в теоретико-методологическое обоснование истории и исторического познания, причем, в значительной мере отличающееся от ставших поистине классическими разработок выше отмеченных и некоторых других авторов, был и Освальд Шпенглер. Несмотря на ряд достаточно спорных, а порой и одиозных идей немецкого мыслителя в области методологии истории, они, тем не менее, оказываются куда более созвучными по духу тем событиям, которые человечество пережило в минувшем столетии и, более того, переживает сегодня. Эти идеи обретают, таким образом, определенный эвристический потенциал при описании и понимании смысла ряда тенденций, которые характерны для развития наиновейшей истории. В данном докладе будет предпринята попытка выявить специфику методологического подхода О. Шпенглера к анализу исторической реальности и показать, почему его идеи и сегодня располагаются в фокусе самых скандальных социально-исторических и философских бестселлеров и концепций конца ХХ – начала ХХI века.
Шпенглер был убежден в том, что специфически исторической методологии, как и «специфического исторического рода познавания» во времена его жизни и творчества все еще не существовало. Все же, «что этим именем принято называть, заимствует свои методы почти исключительно из той единственной области знания, где методы познания подверглись строгой обработке, а именно из физики» [1, с. 4]. Заимствованный историей у естественных наук научный метод познания абсолютно не пригоден для описания исторической действительности и здесь, по мысли Шпенглера, вообще нельзя ничего познавать, а можно лишь созерцать, а всякая попытка научно трактовать историю по самой сути дела «содержит в себе долю противоречия». Если природу нужно трактовать научно, то история, считает мыслитель, требует «поэтического творчества».
Явно претендуя на лидерство в данной области знания, мыслитель, однако, нигде не дает однозначного определения метода исторического познания – ни в тексте «Заката Европы», ни даже в специально посвященной этому вопросу работе под названием «Пессимизм ли это?» Он ограничивается здесь лишь такого рода утверждениями, что «это в принципе не поддается никаким определениям»; или, что «это надо уметь прочувствовать, пережить» и т. п. И, тем не менее, все его книги демонстрирует обстоятельное применение разработанного им собственного метода. По мысли Шпенглера, исторический метод не должен рассматривать историю с позиций сегодняшнего дня: «На все эти явления необходимо смотреть не глазами партийного человека, идеолога, современного моралиста, не из закоулка какой-нибудь «точки зрения», но с вневременной высоты, устремив взор на тысячелетия мира исторических форм» [1, с. 77].
Историк, по Шпенглеру, должен, конечно, понимать прошлое и настоящее, но главное, он должен уметь предсказать ход истории, обращаясь к прошлому. Только оно и может дать ответ на вопрос о том, существует ли логика истории, те необходимые ступени, через которые она проходит в своем развитии. Он формулирует для себя следующую программу: «Я надеюсь доказать, что все без исключения великие создания: формы религии, искусства, политики, общества, хозяйства, наук во всех культурах одновременно возникают, завершаются и угасают, что внутренняя структура одной вполне соответствует всем другим; что нет ни одного, имеющего в исторической картине глубокое физиогномическое значение, явления в одной из них, к которому бы не нашлось параллелей во всех других, притом в строго показательной форме и на вполне определенном месте» [1, с. 193].
Подобно палеонтологу, по одной кости способному воссоздать облик давно исчезнувших животных, историк должен суметь реконструировать целую культуру, опираясь всего лишь на отдельные факты. Однако чтобы решить эту задачу истории, нужно «совсем иное проникновение и независимость от видимостей переднего плана, чем те, каковые были до сего времени в обычае у историков».
В основу своего исторического метода Шпенглер положил следующие принципы:
1. Историческое познание противостоит естественнонаучному и любому другому научному познанию.
2. Называя все способы познания «морфологиями», он противопоставляет «морфологию природы» («систематику») «физиогномике», как историческому способу познания. Физиогномика есть «перенесенное в духовную область искусство портрета». Только речь идет о портретах не отдельных людей, а целых культур, а чтобы писать такие портреты, надо «родиться историком».
3. Приоритет исторического (исторической реальности) перед естественнонаучным. История первоначальна, это «наивный и юношеский, менее сознательный способ» постижения действительности, естествознание – продукт более зрелой культуры. Шпенглер утверждал, что первобытные народы куда более историчны, чем его современники: их мир живой, полон демонов и тайн.
4. Противопоставление истории естествознанию как индивидуализированной картины мира – обезличенной. Поэтому, согласно Шпенглеру, «писать историю с философской точки зрения, значит, делать то же самое, что делал Шекспир, когда он писал трагедии отдельных людей».
В работе «Пессимизм ли это?», как, впрочем, и в «Закате Европы», ее автор пытается далее прояснить существо исторического метода, используя такие понятия, как «судьба», «глубинное переживание», «физиогномический такт» и «релятивизм». Центральным понятием здесь служит идея «судьбы», к которой близко примыкают понятия «время» и «жизнь» и противополагается понятие «причинности». Для истории, в отличие от естествознания, считает Шпенглер, главным являются не факты, а то, на что они указывают. Если в науках о природе за явлением всегда стоит «вещь в себе», то в истории за фактами стоит «судьба», которую надо обнаружить, увидеть и понять, ибо она придает культуре неповторимый облик и целостность, а фактам – единство. Постигнув единство фактов, мы постигнем и саму судьбу. Научное мышление здесь бессильно, ибо судьба постигается только чувством. Это – тайна бытия, приговор, слово, используемое для неподдающейся описанию внутренней достоверности. А вот сообщить эту идею судьбы может опять-таки только художник, владеющий искусством портрета. Шпенглер называет судьбу ключом к пониманию всемирной истории и всех ее тайн.
Следующим понятием, с помощью которого он раскрывает суть своего метода исследования истории, является понятие «глубинного переживания». «Глубинное переживание» противостоит по его смыслу аналитическому мышлению, поэтому свой метод Шпенглер характеризует как «сочувствие, созерцание, сравнение, внутренняя достоверность и точная чувственная фантазия». Все вместе это и есть «глубинное переживание», т.е. изначальная способность воспринимать мир как единый живой организм, творить образ этого мира, вкладывая свой внутренний мир в картину истории. Решающая роль здесь принадлежит не сумме полученных знаний о прошлом, а чувству судьбы той или иной культуры, ее стилю, языку и т.п.
Еще одним – «третьим и весьма трудным», по словам самого Шпенглера, понятием, используемым для характеристики исторического метода, стало понятие «физиогномический такт». Если физиогномика у него есть «перенесенное в духовную область искусство портрета» [1, с. 177], то физигномический метод это непроизвольный и бессознательный метод инстинктивного прозрения хода мировых событий. В строгом смысле «физиогномический такт» – это способность чувствовать поступь истории, ее ритм и периодичность; способность угадывать, наконец, к какой культуре принадлежит тот или иной ее феномен. Дело в том, что все культуры, по Шпенглеру, суть организмы, а история культуры – их биография. Только на первый взгляд может показаться, что эта история состоит из бесконечного множества или форм: «Проникающий глубже в суть вещей взор открывает в этой беспорядочности чистые формы, лежащие в основе всего становления глубоко скрытыми, и только против воли открывающимися». Речь идет о феномене великих культур, которые и нужно уметь вскрыть, прочувствовать во всей их физиогномической и органической значительности. Только тогда можно будет считать уясненной сущность истории, и, более того, говорить всерьез о разработке методологии и философии истории. Только тогда и станет возможным, по Шпенглеру, «понять каждый факт исторической картины, каждую мысль, каждое искусство, каждую войну, каждую личность, каждую эпоху во всей их символической содержательности».
Еще во введении к «Закату Европы» его автор писал о том, что средство для «уразумения живых форм» – аналогия», поэтому история любой культуры морфологически представляется ему полной аналогией с историей отдельного человека, животного, дерева или цветка [1, с. 37]. Все культуры поэтому, как организмы одного вида, имеют равную длительность существования и идентичный темп развития, переживая «возрасты отдельного человека». У каждой имеется свое «детство, юность, возмужалость и старость», каждая имеет «определенную продолжительность жизни и определенный темп развития». Такт античного существования, к примеру, был другим, чем такт египетского или арабского. И это имеет решающее значение для всех культур: «каждая культура, каждое начало, каждый подъем и падение, каждая ее необходимая фаза имеют определенную, всегда равную, всегда со значительностью символа вновь возвращающуюся длительность», – пишет Шпенглер. Наличие «физиогномического такта» и предполагает чувство исторической одновременности, т.е. занятие равных временных положений и исполнение одинаковых ролей в своих культурах. При этом «одновременными» Шпенглер называет такие два фактора, которые наступают (каждый в своей культуре) в совершенно одинаковом – относительном – положении и, следовательно, имеют вполне соответствующее значение. Это, к примеру, Пифагор и Декарт, Платон и Лаплас, Архимед и Гаусс, Александр и Наполеон, Плотин и Данте и т.д. С целью заложить твердую основу для подобного рода исторических аналогий, Шпенглер даже устанавливает периодичность для разных явлений культуры: 50 лет – период политического, духовного и художественного становления; 300 – длительность великих стилей в искусстве и в философии, и, наконец, 1000 лет – длительность каждой культуры. Здесь он вновь отмечает аналогию живых организмов и великих культур, полагая, что все этические, математические, политические и хозяйственные образования играют ту же роль в существовании культуры, что и листья, цветы и ветви во внешнем виде и способе существования растения. Точно так же каждый отдельный человек повторяет с необходимостью все фазы той культуры, к которой он принадлежит, т. е. у каждого из нас, согласно Шпенглеру, есть своя готика, свои соборы, рыцарские замки и героические сказания.
Излагаемый в таком виде исторический метод Шпенглера отличается крайним релятивизмом, от которого сам философ, кстати говоря, и не отказывается, считая его важнейшей составляющей этого метода. Релятивизм в истории, как он его понимает, есть одно из выражений судьбы, это и есть «познание идеи судьбы». Однократность, непоправимость, невозвратимость всего совершающегося есть та форма, в которой судьба является человеку. Согласно Шпенглеру, «…мировая история не есть какой-нибудь единый процесс, а группа, состоящая пока из восьми высоких культур, совершенно самостоятельных, но во всех своих частях однородных по структуре; всякий созерцатель, все равно, мыслит ли он для жизни или для мысли, всегда мыслит только как человек своего времени». Человек у Шпенглера – это всегда человек своего времени; а каждая эпоха имеет только свои истины: вечных, абсолютных истин нет. Если вспомнить при этом рассуждения философа о времени, которое фактически обернулось у него судьбой, то и всякая картина мира становится в этом смысле не более чем способом проявления «исторического времени», той же судьбы. Тогда этих способов мышления и картин мира можно насчитать столько, сколько вообще существует исторически определенных стилей культуры. Соответственно и «мир» – как некий Абсолют, как кантовская «вещь в себе» – становится у Шпенглера не более чем предрассудком. Ведь мы достигаем с помощью морфологии лишь впечатления отдельных миров, как своего рода выражения отдельных душ. Не случайно, по мысли Шпенглера, что вера физика или философа, которую он разделяет с толпой в то, что его мир и есть подлинная действительность, напоминает, скорее, уверенность дикаря в том, что все боги черны.
Как сильно отличается здесь Шпенглер от неокантианцев-баденцев и Дильтея, которые хотя и обосновывали специфику исторического познания и его методов, но все же пытались отстоять научный характер исторического знания! Шпенглер же не признает, что история вообще способна быть наукой в строгом смысле слова. Тем не менее, он вовсе не смущен тем, что его собственные утверждения по поводу истории также не могут, в соответствии с его же логикой, претендовать на статус объективной истины, что они как бы автоматически снимаются как релятивистские и являются не более чем способом выражения только одной фаустовской культуры. Ведь он никогда и не утверждал о преимуществе именно европейской культуры перед всеми остальными чуждыми ей культурами, поэтому их тайны и не обязаны были быть раскрытыми в его учении. Не вводил он и какой-либо изначальной реальности (как это было в философии истории Гегеля), которая была бы общей для всех культурно-исторических организмов, и, соответственно, логика которой определяла бы логику развития всех культур. Если, конечно, не рассматривать в качестве такой общей «логики» логику развития всех живых организмов – рождение, детство, зрелые годы, старость и смерть. Созданная им модель всемирной истории провозглашает цикличность вместо линейно-прогрессивного развития истории, отказ от «невероятно скудной и лишенной смысла схемы Древний мир – Средние века – Новое время» (опять же линейной! –Т. Р.), резкую критику «вносящего оптический обман» принципа европоцентризма, а также обоснование идеи о «грядущем угасании западной культуры», подтверждением чего является, по Шпенглеру, ее вступление в эпоху цивилизации как уже начавшегося заката этого мира.
Многое в учении Шпенглера делает его удивительно современным и, к сожалению, даже «своевременным» мыслителем. Целый ряд происходящих сегодня в мире процессов свидетельствует о правоте его слов и относительно пресловутого заката западного мира, и об иллюзии традиционных представлений западной мысли об общественном прогрессе и перспективах человечества. Перемещение огромных масс людей-мигрантов в связи с кровопролитием в их странах, нарастающая депопуляция населения развитых государств и катастрофическое снижение там уровня рождаемости, переполненность городов, отказ от традиционных христианских ценностей и многое другое свидетельствует, увы, о правоте ряда идей немецкого философа.
Во многом он был прав и, затрагивая чрезвычайно актуальную для сегодняшнего мироустройства тему несбывшегося «диалога культур», которая приобрела в условиях социокультурной глобализации огромную значимость. Философ не раз акцентировал те сложности и противоречия, которые возникают на пути понимания различными культурами друг друга, их уникальность, неповторимость и даже непроницаемость (особенно с точки зрения господствующих там систем ценностей, отметили бы мы сегодня). И как никогда наполненный цивилизационными конфликтами современный мир, демонстрирует пока отсутствие пути их разрешения, как и отсутствие того всемогущего разума, который был провозглашен мыслителями Нового времени, разума, гарантирующего неуклонный прогресс исторического развития человечества. Но это уже несколько иная тема, выходящая как за рамки данного доклада, так и конференции в целом.
Т.Г. Румянцева
