Концепции индустриального и, возникшего на ее основе, единого постиндустриального общества пронизаны ощущением близкого завершения очередной стадии цивилизационного развития и предчувствия наступления нового ее этапа. Индустриальная цивилизация во многом исчерпала себя, выявив противоречивость научно-технического прогресса и утерю контроля над ним со стороны общества, свидетельством чего явилось осознание глобальных проблем современности, несоразмерности научно-технического и социального прогресса, кризиса самой стратегии индустриального развития человечества. В итоге в конце 60 – начале 70-х гг. ХХ в. появилась и завоевала популярность концепция с красноречивым названием «пределы роста» (Дж. Форрестер, Д. Медоуз), начала разрабатываться идея грядущего постиндустриального общества.
Концепция постиндустриального общества сформировалась в двух основных вариантах: радикальная и либеральная. Радикальный вариант возник в работах французских социологов Ж. Фурастье, А. Турена и Р. Арона, исходивших из потребностей преодоления недостатков индустриальной цивилизации и возврата к ряду ценностей традиционного общества – пригородному образу жизни, реабилитации религии, более соответствующему экологическим стандартам ручному или полуручному труду и, на этой основе, «нулевому росту» производства и прекращению интенсификации труда, созданию «экономики услуг». Показательно, что этот вариант концепции закрепляет за новой цивилизацией ведущую роль не экономических, а социально-культурных факторов социодинамики и стабильности мирового порядка на основе сближения уровней развития различных стран. В частности, А. Турен характеризует возникающие постиндустриальные общества, прежде всего, как «программируемые общества». По его мнению, «решающим для постиндустриального общества является то, что вся совокупность экономической системы составляет объект интервенции общества в отношении самого себя. Вот почему его можно назвать программированным обществом. Это слово подчеркивает его способность создавать модели управления и производства, организации, распределения и потребления. В результате подобное общество на всех уровнях своего функционирования представляется не продуктом естественных законов или культурной специфичности, а результатом воздействия общества на самого себя, итогом систем социального действия» . Это общество отчуждения человека, соблазнения и искушения его благами материальной цивилизации, и, в то же время, манипуляции его сознанием.
Либеральный вариант в основном был разработан американскими социологами и футурологами Г. Каном, Дж. Гэлбрейтом, Д. Беллом. Работа последнего «Грядущее постиндустриальное общество» (1973 г.) стала классикой идеологии постиндустриализма, отличаясь как оригинальной методологией, так и теоретической фундированностью.
Выделяя в новом обществе три основные подсистемы – культуру, политику и социальную структуру и подразделяя последнюю на сферы экономики, технологии и профессиональной системы, Д. Белл обращает внимание на пять основных признаков, характеризующих новационность постиндустриальной цивилизации. Эти признаки (и соответствующие им объективные процессы) взаимосвязаны, но не равноценны. Таким «осевым принципом», имеющим для концепции американского социолога фундаментальное значение, является доминирующая роль теоретического знания как источника инноваций и политических решений, осуществления социального контроля за развитием общества, его планирования и предвидения. Если для традиционного общества доминирующими институтами выступают армия и церковь, для индустриального общества – фирма и корпорация, то в постиндустриальном обществе приоритетным становится университет, в котором формируется знание как основа общественной жизни . В числе других признаков постиндустриального общества – создание экономики услуг (в торговой и транспортной инфраструктуре, здравоохранении, образовании, управлении и т.д.), создание новой «интеллектуальной» техники и технологий, преобладание в социальной структуре технических специалистов, возможность планирования и контроля за техническим развитием и в целом достижения новой ступени социального прогресса.
Сравнивая три исторических типа цивилизаций – доиндустриальный, индустриальный и постиндустриальный, Д. Белл делает обобщающее заключение о том, что их можно понимать как три самостоятельные формы сообществ: естественную (взаимодействие человека с естественной природой), технологическую (взаимодействие человека с преобразованной им же природой) и социальную (взаимодействие между людьми как основной тип взаимодействия).
Парадигме постиндустриализма близка концепция информационного общества (Е. Масуда, О. Тоффлер). Д. Белл, в частности, считал, что понятие информационного общества раскрывает новые черты развивающегося постиндустриального общества и является его дополнительной характеристикой, фиксирующей доминирование сферы именно информационных услуг. Информационное общество связано с превращением информатики и кибернетики в основные средства социального управления и регуляции человеческой деятельности. Знание же, как важнейшая форма интеллектуальной собственности превращается в главный ресурс общества. Инфосфера занимает ведущее место в обществе, определяя развитие экономики, политики, культуры, привносит радикальные изменения в социальную структуру.
Еще одна типизация обществ в рамках постиндустриальной парадигмы была предложена канадским мыслителем Маршаллом Мак-Люэном, выделившим с точки зрения развития средств массовой коммуникации в истории человечества четыре этапа, которым соответствовали четыре типа общества: «устное» общество (эра племенного общества, период до возникновения письменности); «письменное» общество; «книгопечатное» общество (эра типографского станка или «общество Гуттенберга»); «электронное» общество (эра новых СМИ и Интернета).
Средства коммуникации (письмо, книгопечатание, телевидение и пр.) по мнению Мак-Люэна, являются не просто средствами обмена информацией между людьми, они – «продолжение человека», структур индивидуального и общественного сознания. Их совершенствование означает и переход человечества на новую ступень развития. И, утверждает Мак-Люэн, на данном этапе на основе возникновения связующих различные мировые регионы средств коммуникации происходит объединение в общечеловеческой культуре национальных государств, разделенных ранее национальными книжными культурами, в единую «глобальную деревню». Особую роль при этот играет и тот факт, что государственные идеологии в современном обществе начинают определяться не только национальными интересами, но и общечеловеческими ценностями .
Концепция М. Мак-Люэна коррелирует с философско-историческим проектом японского аналитика Е. Масуды, который в работе «Информационное общество как постиндустриальное общество» (1983 г.) осмысляет грядущую трансформацию социума под влиянием информационных технологий (в целом же термин «информационное общество», широко используемый такими теоретиками постиндустриализма как Ф. Машлуп [279], Дж. Гэлбрэйт и др. к началу 1980-х гг. практически заменяет собой термин «постиндустриальное общество»). Е. Масуда называет свой проект «компьютопией» – компьютерной утопией XXI века, – предполагающей расцвет «свободных сообществ» (функциональных объединений, свободных от «сверхуправляющей» власти) как основного субъекта социальной активности и реализацию «ценностей времени», т. е. свободного времени, сэкономленного человеком для посвящения его себе самому благодаря возможностям новых технологий.
Футурологические концепции, возникшие в русле постиндустриального подхода, в общем плане сводятся либо к универсализму и акцентации достоинств западного общества в перспективе создания «первой в истории действительно гуманной цивилизации» (О. Тоффлер), либо к партикуляризму и предположению возможного конфликта цивилизаций с очевидным концом (С. Хантингтон). В частности, О. Тоффлер в работе «Третья волна» проводит мысль о том, что развитие науки и техники осуществляется не плавно, постепенно, а рывками, волнообразно. Первой волной, по мнению Тоффлера, была аграрная цивилизация, установившаяся 10 тыс. лет назад и характеризовавшаяся простым разделением труда, децентрализацией экономики, авторитарной властью и жесткой социальной иерархией.
В XVII столетии в Европе совершилась промышленная революция и, по словам Тоффлера, «началась вторая великая волна планетарных перемен» . Эта волна еще не означала полного угасания «первой волны», однако скорость ее распространения по земному шару сразу же намного превысила темпы предшествующей, и к середине ХХ века практически все регионы мира оказались «помеченными» волной индустриализации. На данном этапе, согласно Тоффлеру, человечество переходит к новой технологической революции, то есть на смену Первой и Второй «волнам» приходит Третья, ведущая к созданию пост- или супериндустриальной цивилизации.
Собственно, та или иная волна имеет наибольшее влияние на общественную жизнь именно пока она «накатывает»; достигая апогея, волна теряет мощь, уступая место новому приливу. Так, как пишет О. Тоффлер, «когда прилив индустриализма достиг своего пика в период после окончания второй мировой волны, по земле начала двигаться мало кем понятая Третья волна, трансформирующая все, чего бы она ни коснулась» . Пока в обществе преобладает какая-либо одна волна перемен, прогнозировать будущее относительно легко: в XIX веке концепции социального прогресса, фундированные развитием науки и техники, представлялись вполне оправданными; гарантированный образ будущего давал человеку ощущение стабильности даже в условиях насущных социальных катаклизмов. Однако если общество становится ареной противоборства двух и более волн перемен, среди которых ни одна не является доминирующей, будущее представляется крайне туманным, что влечет за собой эскалацию социального напряжения, возникновение новых социальных и политических конфликтов, что, в конечном счете, приводит к дезинтеграции личности, востребованности психотерапевтов, возрастанию популярности сект, исповедующих апокалипсические идеи и т. п.
Главное в данной ситуации, считает О. Тоффлер, – понять, что социальные конфликты вызваны столкновением волновых фронтов, так как правильное понимание этого позволит увидеть альтернативные политические и социальные силы, не только действующие сейчас, но и будущие. Такое понимание, по словам мыслителя, «дает нам также интуицию, позволяющую понять личную роль в истории каждого из нас. Ибо каждый из нас, сколь бы малым он не казался, – живая часть истории» . В данный момент общество находится перед неизбежностью начала «сверхборьбы» за власть между людьми Второй и людьми Третьей «волн». Симпатии Тоффлера – на стороне последних, поскольку, по его мнению, во-первых, «знание должно управлять экономикой» , а не наоборот, и, во-вторых, индустриальная цивилизация уже изживает себя и оказывается неспособной решить порожденные ею же глобальные проблемы современного общества.
Философия истории индустриализма, характеризующаяся, по выражению О.Тоффлера, «поверхностным оптимизмом», во второй половине ХХ столетия сменяется философией «рефлекторного отчаяния» , которая достигает апогея с выходом в 1970-е гг. отчета Римского клуба «Пределы роста». Американский философ и социолог не разделяет пессимизма докладчиков, утверждая, что прогресс все же возможен, однако отныне он «не достигается автоматически и не определяется только материальными критериями» . Классическую идею «лестницы прогресса» он заменяет идеей «древа прогресса», в котором каждая из ветвей представляет собой определенную культуру, а множество и богатство различных культур позволяют представить это «древо прогресса» как сложную систему (эта мысль Тоффлера во многом перекликается с постмодернистской идеей мира и истории как ризомы: в обеих нашли свое отражение тенденции к усложнению и дифференциации, характерные для современной науки в целом).
Взгляд Тоффлера на формирование нового типа современного человека достаточно оптимистичен: утверждая, что в наши дни под воздействием «третьей волны» происходит демассификация СМИ, философ считает, что этот процесс предоставляет индивиду исключительное разнообразие типов идентичности, ролевых моделей и стилей жизни, которые человек может попытаться применить к себе. Однако модели эти предлагаются не в «готовом» виде, а, что, безусловно, сложнее, как puzzle, т.е. мозаика, множество мелких составных частичек, из которых человеку предстоит самому сложить целостный образ. «Эти усилия, – пишет О. Тоффлер, – приводят нас к повышенному осознанию собственной индивидуальности» , помогая нам выкристаллизовать собственный уникальный облик.
Новые средства масс-медиа «третьей волны» превращают индивида как потребителя искусственно навязываемых ему образов – продукт «второй волны» – в производителя-потребителя собственных образов самого себя; тем самым революция СМИ, предлагая человеку новый облик, гарантирующий его непохожесть на других, постулирует неповторимость каждой личности. Будущее отныне не может прогнозироваться исходя из опыта прошлого, поскольку ни одна из предыдущих цивилизаций не обладала столь мощным творческим потенциалом;
Однако сам О. Тоффлер неоднозначно оценивает перспективы информационного общества, считая, с одной стороны, что, по мере созревания цивилизации Третьей волны, сформируется новая раса людей, не в биологическом, а в нравственном смысле, которая и составит эту цивилизацию, «заслуживающую названия человеческой» . С другой стороны, он отмечает возможные негативные последствия в форме «нового тоталитаризма» и «информационного империализма».
В 90-х гг. ХХ столетия в философии постиндустриализма оформляется т. н. «новая волна», теоретики которой, независимо от предполагаемого ими типа становящегося общества – сетевого (М.Кастельс), постэкономического (В.Л.Иноземцев), посткапиталистического (П. Дракер) и т. п. – акцентируют внимание на том, что именно роль и значение человека как субъекта истории определят основные характеристики социальной системы будущего, где пока еще доминирующее положение материального производства окажется преодоленным.
Современный европейский социолог Мануэль Кастельс полагает, что в последние два десятилетия ХХ века начался процесс трансформации обществ в глобальную сетевую структуру, появление и специфика которой обусловлены не только повышением роли информации в общественной жизни, но и изменением направлений ее использования. Знание и информация, доказавшие свою значимость в наши дни для общества любого типа, считает Кастельс, не являются определяющим фактором развития в новом обществе сетевых структур; отныне под этим фактором следует понимать взаимодействующие между собой сети информационных технологий. Происходящие социальные трансформации беспрецедентны, и, по мнению Кастельса, значительно более важны в истории человечества, чем изменения, вызванные индустриальной и информационной революциями. Более того, как пишет этот автор, «мы находимся в самом начале технологической революции и, по мере того как Интернет становится универсальным инструментом интерактивной коммуникации, мы сдвигаемся от компьютероцентрированной технологии к диффузным сетевым технологиям…» .
Социальная история в сетевом обществе как бы «замораживается», упраздняется: общество характеризуется двумя эмерджентными формами времени и пространства: «безвременным временем» и «пространством потоков». «Безвременное время», – пишет М.Кастельс, – определяется использованием новых информационно-коммуникационных технологий в неослабевающих попытках аннигилировать время. С одной стороны, время спрессовывается, а с другой – разрывается: прошлое, настоящее и будущее не связаны последовательностью. «Пространство потоков» относится к технологической возможности организации множественности социальных практик безотносительно к географической привязанности. Смысл и функция «пространства потоков» зависит от потоков, протекающих внутри сетей, в отличие от «пространства мест», в котором смысл, функция и место жестко взаимосвязаны» .
Таким образом, существует риск смещения роли субъектов истории от людей к сетевым «узлам», причем приоритетом пользуются не «центральные узлы», а «узлы переключения», как имеющие доступ к наибольшему количеству информационных сетей. Так как сами сети являются ценностно нейтральными образованиями – «автоматами для осуществления поставленных им целей» – то, следовательно, возникает борьба за власть как за постановку целей сетям между социальными акторами, программирующими их. Власть, таким образом, «является функцией бесконечной битвы вокруг культурных кодов и кодексов общества» . Однако, будучи запрограммированными, информационные сети начинают функционировать самостоятельно, определяя векторы социальных трансформаций, затрагивающих отношения производства, потребления, власти, повседневного опыта и культуры. В частности, культура в ситуации «безвременного времени» и «пространства потоков» претерпевает наибольшие изменения, становясь культурой виртуальной реальности. Как отмечает М. Кастельс, «она принимает форму интерактивной сети в электронном гипертексте, фиксирующим абсолютно все и делающим пустым смысл любого специфического сообщения вне этого текста за исключением фундаментальных некоммуникативных ценностей, внешних этому гипертексту» .
Анализируя предполагаемую социальную конфигурацию возникающего сетевого общества, Кастельс говорит о неизбежном при вступлении в информационную эру усилении противостоянии социума и личности, эксплицируя это противостояние в виде оппозиции Net – сетевых систем – и Self – личности. Причем, что интересно, именно факторы, формирующие общество сетевых структур – глобализация, реструктуризация экономики, развитие генной инженерии, информационных технологий и культуры виртуальной реальности, – способствуют возрастанию чувства самобытности (identity) в человеке, помогающего ему выдержать противостояние внешнему миру. На основе своего опыта личность «формирует интересы, ценности и планы, отказываясь уходить в небытие и устанавливая свои связи с природой, историей, географией и культурой» .
В сетевом обществе, по мнению Кастельса, шансы на действительные социальные изменения невелики, если понимать под социальным изменением смену целевых установок сетевых программ, ввод новых кодов или выбор иных ценностей. Однако реализация их все же возможна именно ввиду самобытности личности, специфики самосознания современного человека, определяемой Кастельсом как «самосознание сопротивления»; возможна через механизмы создания альтернативных сетей, построенных вокруг социальных проектов экологизма, феминизма, движения за права человека, а также в рамках религиозных и этнических движений.
Все эти социальные движения, названные М. Кастельсом общим «движением сопротивления», являются потенциальными субъектами информационной эры, так как они продуцируют формы самобытности, «устремленные в будущее»: религиозную самобытность, социально-биологическую самобытность видов, сексуальную самобытность и т. п. «Они дорожат своей исторической памятью, утверждают непреходящее значение своих ценностей в борьбе против распада истории в условиях исчезновения времени, против эфемерных компонентов культуры виртуальной реальности» . Таким образом, выстраиваемые этими движениями социальные сети выступают противовесом информационным сетям, логика развития которых уже не подчинена человеку, однако и он сам пока не подчинен этой логике, и в его силах избежать перспективы анонимного существования в сетевом «постчеловеческом» мире. В этом контексте ведущим фактором формирования новой истории становится самобытность личности.
Внимание к человеческому фактору проявляет и известный российский аналитик В. Л. Иноземцев. В своей концепции «постэкономического общества» он предполагает последовательную смену трех типов социума в истории человеческой цивилизации: доэкономического, экономического и постэкономического. Современное общество находится на переходном этапе между вторым и третьим типами. Трактуя экономическую составляющую как базовый критерий типизации обществ, Иноземцев уточняет смысл определения общества как «экономического»: «говоря об экономическом обществе, мы рассматриваем социальную систему, в которой основополагающее значение имеют материальные интересы человека, безусловно, доминирующие в его системе ценностей» . Преобладающим видом деятельности в экономическом обществе был труд, направленный на получение каких-либо благ и исключающий получение удовольствия от самого процесса работы (то есть исключающий возможность работы ради самой работы).
В настоящее время происходят необратимые изменения в характере человеческой деятельности, которые детерминируют ее трансформацию из трудовой в творческую; если стимулом к труду была необходимость достижения определенного уровня материального благополучия, то стимулом к творчеству становится стремление личности к самовыражению, к развитию. Как следствие, именно «постэкономический» человек впервые обретет внутреннюю свободу, к которой всегда стремилось человечество; этому также способствует изменение мотивационной структуры деятельности, при которой отчуждение от человека продуктов его творчества не будет противоречить его главной цели – самосовершенствованию, приобретению и развитию новых качеств личности, априорно являющихся неотчуждаемыми. В этом ключе Иноземцев позиционирует постэкономическое обществе как реализованное «царство свободы» – мечту гуманистов многих столетий .
При этом следует отметить, что «царство свободы» не подразумевает «царства равенства»; важнейшим фактором социальной стратификации становится образование: недостаточно владеть информацией – ее нужно уметь использовать, но это умение не приобретается за деньги, ему необходимо учиться; все большую роль здесь начинают играть индивидуальные способности человека, от которых возрастает зависимость его материального положения. Материальное неравенство в «постэкономическом» мире, по словам В.Л. Иноземцева, будет «порождено не политическими или экономическими факторами, по природе своей несправедливыми и преодолимыми, а интеллектуальными достижениями людей, каковые всегда были и сегодня остаются высшей формой проявления человеческих сил и способностей» . Собственно, идея возникновения нового основания для материального неравенства людей была развита еще в 1960-70-х гг. в концепциях Ф. Янга и О. Гоулднера, предполагающих зарождение нового типа власти – меритократии, – как власти, авторитет которой основан на личных заслугах, знаниях и умениях людей.
Таким образом, рассмотренные концепции с очевидностью отражают убеждение философов «новой постиндустриальной волны» в том, что именно человеческий фактор станет решающим в формировании картины новой социальной реальности и что фундаментом исторического прогресса явится развитие не только и не столько информационных, сколько интеллектуальных технологий, зависящих от человеческого потенциала.
Однако в научной литературе есть и иные взгляды на перспективы развития постиндустриального общества (Д.Белл, Ю.Хабермас, У.Бек и др.). Исследователи отмечают, что оно несет в себе немало противоречий. Одним из них является демонтаж государства всеобщего благоденствия. Возникшее в результате либеральных реформ 80-90-хх гг. ХХ столетия государство получило название скромного, слабого, минимального. Некоторые политики определяют такое государство как «государство реальных возможностей» (Enabling State), имея в виду, что эти возможности являются опять же скромными. Государство утратило ряд важных функций в области социальной защиты, экономического развития, образования и культуры. Словом, речь идет о новом, ином государстве, которое уже не выполняет своих функций в прежнем объеме и на прежнем уровне. Но вот именно здесь мы и сталкиваемся с глубочайшим противоречием. Дело в том, что вложения в человека, о которых шла речь выше, предполагают два существенных обстоятельства. Во-первых, инвестиции в человеческий потенциал носят долгосрочный характер. Например, отдача от вложений в образование молодежи начинает поступать через 15-20 и более лет – частный бизнес не может ждать так долго. При прочих равных условиях он всегда предпочтет краткосрочные инвестиции долгосрочным; и именно поэтому стихия рынка «вымывает» системы, связанные с долгосрочными инвестициями. Во-вторых, применительно к человеку никогда нельзя различить достоверно, какие факторы окажутся непосредственно связанными с ростом производительности, а какие – нет. Поэтому в обществе должна быть инстанция, которая будет терпеливо ждать отдачи и не требовать доказательств ее собственно экономической оправданности. Такой инстанцией может быть только государство, выражающее волю нации в целом и преследующее не узкогрупповой, а общенациональный интерес. Поэтому все призывы к уходу государства из экономики, политики и т.п., идеи создания «государства – минимум» должны быть расценены как неадекватные современным тенденциям развития социума.
Второе противоречие постиндустриализма находится в культурной сфере. Капиталистическое общество Запада, по свидетельству М.Вебера, имеет своим основанием протестантскую этику, впитавшую в себя ценности трудолюбия, бережливости, аскезы, стремления к успеху. Однако в ХХ веке пуританская мораль подвергается дискредитации и уступает место другим ценностям. Значительный вклад в разрушение культурных основ буржуазного общества внесли художественный модернизм и массовая культура. Еще одним мощным инструментом разрушения протестантской морали стало создание системы кредита, обесценивающей многие традиционные добродетели – умение инвестировать в будущее и ограничивать себя в настоящем, трудолюбие, жертвенность. На первый план выходят ценности гедонизма, комфорта, расширенного потребления.
Это не могло не сказаться на отношении к труду. В 60-70-хх гг. ХХ ст. в западной, особенно американской, литературе и общественной мысли стала проявляться озабоченность падением профессиональной и трудовой этики, ростом потребительства, культуры досуга в духе законченного индивидуалистического гедонизма. Досуг стал временем, которое индивид отвоевал у общества и не собирается возвращать ему в какой бы то ни было форме. Прежние положения социологии досуга, предполагающие его ту или иную социальную эффективность: досуг как средство всестороннего развития личности, культурной активности и т.п. – отвергаются гедонистическим индивидуализмом.
Эти выводы внешне противоречат тем положениям, которые были изложены выше. Но по мере развития постиндустриального общества оказалось, что творческий труд, приводящий к формированию многогранной развитой личности – удел немногих, и большинству все больше приходится довольствоваться либо рутинным трудом, либо вынужденным досугом и «расширенным потреблением». Тем самым, можно утверждать, что постиндустриальное общество лишено настоящего нравственного фундамента. По мнению Д.Белла, отсутствие прочно укорененной системы моральных устоев является культурным противоречием этого общества, самым сильным бросаемым ему вызовом. Он даже допускает, что развитие данного противоречия может поставить под вопрос существование постиндустриализма.
Подводя промежуточный итог, можно утверждать, что постиндустриальное общество не стало отрицанием индустриального общества в самых важных измерениях его бытия: оно не смогло стать посткапиталистическим. Более того, сегодня мы наблюдаем торжество капитализма в планетарном масштабе. Ему удалось подорвать или существенно ослабить внутренние протестные движения 1960-70-х гг.: контркультуры (хиппи), новых левых, новых анархистов и т.д. Саморазрушение СССР и социалистического лагеря избавило Запад от мощной внешней альтернативы. О прочности капитализма свидетельствует тот факт, что в полной мере сохранились главные формообразующие элементы капиталистической экономики: труд и капитал. В такой же степени сохранилась сама сущность капитализма, поскольку в полную силу действует его основной закон – закон получения максимальной прибыли. Современный капитализм существует и функционирует ради прибыли и для частного присвоения прибыли. Рыночные отношения выходят далеко за пределы экономики и активно вторгаются в прежде нерыночные сферы и институты: семью политику, образование, здравоохранение и т.п. Это дало основание некоторым исследователям назвать этот процесс «рыночным вызовом цивилизации» (А.Панарин).
Данная проблема касается и восточнославянских народов. Сегодня, оказавшись в зоне сильного воздействия евро-американской техногенно-потребительской цивилизации, мы сверх всякой меры экономизировали наше отношение к жизни, впали в болезнь экономизма и в «религию прогресса», стали все или почти все, включая человеческое тело, дух и душу рассматривать через призму коммерческого интереса, забыв при этом, что экономика всего лишь часть общественной жизни. Болезнь экономизма – господство экономики в обществе – породили небывало примитивный тип человека – homo economicus, для которого только деньги стали мерой жизненного успеха, единственной мотивацией жизненных ориентаций и поступков.
Таким образом, в последние десятилетия усилились тенденции, которые вообще ставят под сомнение весь позитив, накопленный западным обществом во второй половине ХХ века в процессе перехода к постиндустриальному обществу. Обнаружившаяся ограниченность мировых ресурсов, заставила страны Запада в 70-х гг. перейти от энерго- и материалоемкого производства к наукоемкому, значительно более экономичному и рентабельному. Но распад СССР породил соблазн, перед которым некоторые политики и бизнесмены Запада не смогли устоять, – соблазн прибрать к рукам несметные природные богатства постсоветского пространства, в основном, России, и тем самым продлить свое безбедное потребительское существование на многие десятилетия.
На наших глазах произошел переворот эпохального масштаба: переход от продуктивного капитализма веберовского типа к новому спекулятивно-ростовщическому капитализму, связанному с постпродуктивными практиками валютных манипуляций, неэквивалентного обмена и получения всякого рода нетрудовых рент. Свидетельством этого является тот факт, что далеко не всякий современный предприниматель возьмется за дело, обещающее нормальную по классическим эталонам прибыль в 5-7% годовых и связанную с методическими ежедневными усилиями. Новый тип буржуа ориентируется на такие формы экономической деятельности, которые по психологическим ощущениям напоминают игру в рулетку и другие азартные игры досуга, а по ожидаемым результатам сродни экономическому чуду. Соответствующие поиски привели к воскрешению средневековых и ренессансных образов ростовщика, менялы, пирата, с одной стороны, получателя феодальных рент, с другой.
Буржуа-постмодернист, рассматривающий досуг как важнейшую сферу самовыражения, стал основным фактором деиндустриализации. Но речь, разумеется, не об историческом «снятии» индустриального образа жизни творчески-постиндустриальным, связанным с наукоемкой экономикой, а о регрессивном обрыве: из модерна – в контрмодерн, из продуктивной экономики – к спекулятивно-ростовщической. Так возникла новая версия информационной экономики, в корне отличная от того ее понимания, которое было связано с новой ролью человеческого капитала науки и образования. Сегодня под этим понимается не информация, которую зрелая личность мобилизовала для открытия и последующего производственного применения новых видов вещества и энергии, а информация, касающаяся разницы между сегодняшним и будущим курсом международных валют, а также информация, лежащая в основе так называемых интеллектуальных рент. Другими словами, если на заре возникновения постиндустриализма предполагалось, что центральным социальным институтом общества будет университет как источник творчества, то сегодня центром социума зачастую становится банк как «сборщик дани» с любой производительной активности. Необходимо сделать совершенно недвусмысленный вывод: продуктивного постиндустриализма, порывающего с моралью потребительского общества и агрессивностью техногенной цивилизации, и по закону «отрицания отрицания» выводящего социум на более высокую ступень развития, человечество не дождалось! В самом лучшем случае постиндустриализм стал новым витком научно-технической революции, продолжением техногенного типа развития на основе более рафинированных технологий. В худшем случае, постиндустриализм грозит выродиться в социал-дарвинистские джунгли, где торжествует бездуховная сила, алчность, праздность. Такой тип постиндустриализма ставит новые и еще более грозные вызовы перед природой и культурой.
Поэтому мы должны осмыслить перспективы постиндустриализма в совершенно ином ключе. Во-первых, сложившиеся тенденции техногенной цивилизации ведут в тупик экологической, социальной, духовно-нравственной катастрофы. Следовательно, они должны быть в обозримом будущем остановлены и преобразованы. Грядущее общество не сможет оставаться техноцентричным – основанным на экологически безответственном, индустриально-утилитарном принципе отношений с природой; оно должно стать экологобезопасным, духовно ориентированным, устремленным к гармонии человека и мира. Во-вторых, не менее принудительным оказывается и поворот к новым, или, если быть более точным, по-новому прочитанным традиционным духовно-нравственным горизонтам. Современный человек не менее, чем в новых технологиях, нуждается в воскрешении таких традиционных добродетелей как долг, вина, аскеза, служение, жертвенность, творчество. Именно эти ценности должны лечь в основу подлинного постиндустриализма. Другими словами, требуется значительно больше, чем отказ от некоторых исчерпавших себя технологических практик. Требуется ни больше, ни меньше новая духовная реформация, порывающая с антиценностями «морали успеха» и общества потребления.
Концепция постиндустриального общества сформировалась в двух основных вариантах: радикальная и либеральная. Радикальный вариант возник в работах французских социологов Ж. Фурастье, А. Турена и Р. Арона, исходивших из потребностей преодоления недостатков индустриальной цивилизации и возврата к ряду ценностей традиционного общества – пригородному образу жизни, реабилитации религии, более соответствующему экологическим стандартам ручному или полуручному труду и, на этой основе, «нулевому росту» производства и прекращению интенсификации труда, созданию «экономики услуг». Показательно, что этот вариант концепции закрепляет за новой цивилизацией ведущую роль не экономических, а социально-культурных факторов социодинамики и стабильности мирового порядка на основе сближения уровней развития различных стран. В частности, А. Турен характеризует возникающие постиндустриальные общества, прежде всего, как «программируемые общества». По его мнению, «решающим для постиндустриального общества является то, что вся совокупность экономической системы составляет объект интервенции общества в отношении самого себя. Вот почему его можно назвать программированным обществом. Это слово подчеркивает его способность создавать модели управления и производства, организации, распределения и потребления. В результате подобное общество на всех уровнях своего функционирования представляется не продуктом естественных законов или культурной специфичности, а результатом воздействия общества на самого себя, итогом систем социального действия» . Это общество отчуждения человека, соблазнения и искушения его благами материальной цивилизации, и, в то же время, манипуляции его сознанием.
Либеральный вариант в основном был разработан американскими социологами и футурологами Г. Каном, Дж. Гэлбрейтом, Д. Беллом. Работа последнего «Грядущее постиндустриальное общество» (1973 г.) стала классикой идеологии постиндустриализма, отличаясь как оригинальной методологией, так и теоретической фундированностью.
Выделяя в новом обществе три основные подсистемы – культуру, политику и социальную структуру и подразделяя последнюю на сферы экономики, технологии и профессиональной системы, Д. Белл обращает внимание на пять основных признаков, характеризующих новационность постиндустриальной цивилизации. Эти признаки (и соответствующие им объективные процессы) взаимосвязаны, но не равноценны. Таким «осевым принципом», имеющим для концепции американского социолога фундаментальное значение, является доминирующая роль теоретического знания как источника инноваций и политических решений, осуществления социального контроля за развитием общества, его планирования и предвидения. Если для традиционного общества доминирующими институтами выступают армия и церковь, для индустриального общества – фирма и корпорация, то в постиндустриальном обществе приоритетным становится университет, в котором формируется знание как основа общественной жизни . В числе других признаков постиндустриального общества – создание экономики услуг (в торговой и транспортной инфраструктуре, здравоохранении, образовании, управлении и т.д.), создание новой «интеллектуальной» техники и технологий, преобладание в социальной структуре технических специалистов, возможность планирования и контроля за техническим развитием и в целом достижения новой ступени социального прогресса.
Сравнивая три исторических типа цивилизаций – доиндустриальный, индустриальный и постиндустриальный, Д. Белл делает обобщающее заключение о том, что их можно понимать как три самостоятельные формы сообществ: естественную (взаимодействие человека с естественной природой), технологическую (взаимодействие человека с преобразованной им же природой) и социальную (взаимодействие между людьми как основной тип взаимодействия).
Парадигме постиндустриализма близка концепция информационного общества (Е. Масуда, О. Тоффлер). Д. Белл, в частности, считал, что понятие информационного общества раскрывает новые черты развивающегося постиндустриального общества и является его дополнительной характеристикой, фиксирующей доминирование сферы именно информационных услуг. Информационное общество связано с превращением информатики и кибернетики в основные средства социального управления и регуляции человеческой деятельности. Знание же, как важнейшая форма интеллектуальной собственности превращается в главный ресурс общества. Инфосфера занимает ведущее место в обществе, определяя развитие экономики, политики, культуры, привносит радикальные изменения в социальную структуру.
Еще одна типизация обществ в рамках постиндустриальной парадигмы была предложена канадским мыслителем Маршаллом Мак-Люэном, выделившим с точки зрения развития средств массовой коммуникации в истории человечества четыре этапа, которым соответствовали четыре типа общества: «устное» общество (эра племенного общества, период до возникновения письменности); «письменное» общество; «книгопечатное» общество (эра типографского станка или «общество Гуттенберга»); «электронное» общество (эра новых СМИ и Интернета).
Средства коммуникации (письмо, книгопечатание, телевидение и пр.) по мнению Мак-Люэна, являются не просто средствами обмена информацией между людьми, они – «продолжение человека», структур индивидуального и общественного сознания. Их совершенствование означает и переход человечества на новую ступень развития. И, утверждает Мак-Люэн, на данном этапе на основе возникновения связующих различные мировые регионы средств коммуникации происходит объединение в общечеловеческой культуре национальных государств, разделенных ранее национальными книжными культурами, в единую «глобальную деревню». Особую роль при этот играет и тот факт, что государственные идеологии в современном обществе начинают определяться не только национальными интересами, но и общечеловеческими ценностями .
Концепция М. Мак-Люэна коррелирует с философско-историческим проектом японского аналитика Е. Масуды, который в работе «Информационное общество как постиндустриальное общество» (1983 г.) осмысляет грядущую трансформацию социума под влиянием информационных технологий (в целом же термин «информационное общество», широко используемый такими теоретиками постиндустриализма как Ф. Машлуп [279], Дж. Гэлбрэйт и др. к началу 1980-х гг. практически заменяет собой термин «постиндустриальное общество»). Е. Масуда называет свой проект «компьютопией» – компьютерной утопией XXI века, – предполагающей расцвет «свободных сообществ» (функциональных объединений, свободных от «сверхуправляющей» власти) как основного субъекта социальной активности и реализацию «ценностей времени», т. е. свободного времени, сэкономленного человеком для посвящения его себе самому благодаря возможностям новых технологий.
Футурологические концепции, возникшие в русле постиндустриального подхода, в общем плане сводятся либо к универсализму и акцентации достоинств западного общества в перспективе создания «первой в истории действительно гуманной цивилизации» (О. Тоффлер), либо к партикуляризму и предположению возможного конфликта цивилизаций с очевидным концом (С. Хантингтон). В частности, О. Тоффлер в работе «Третья волна» проводит мысль о том, что развитие науки и техники осуществляется не плавно, постепенно, а рывками, волнообразно. Первой волной, по мнению Тоффлера, была аграрная цивилизация, установившаяся 10 тыс. лет назад и характеризовавшаяся простым разделением труда, децентрализацией экономики, авторитарной властью и жесткой социальной иерархией.
В XVII столетии в Европе совершилась промышленная революция и, по словам Тоффлера, «началась вторая великая волна планетарных перемен» . Эта волна еще не означала полного угасания «первой волны», однако скорость ее распространения по земному шару сразу же намного превысила темпы предшествующей, и к середине ХХ века практически все регионы мира оказались «помеченными» волной индустриализации. На данном этапе, согласно Тоффлеру, человечество переходит к новой технологической революции, то есть на смену Первой и Второй «волнам» приходит Третья, ведущая к созданию пост- или супериндустриальной цивилизации.
Собственно, та или иная волна имеет наибольшее влияние на общественную жизнь именно пока она «накатывает»; достигая апогея, волна теряет мощь, уступая место новому приливу. Так, как пишет О. Тоффлер, «когда прилив индустриализма достиг своего пика в период после окончания второй мировой волны, по земле начала двигаться мало кем понятая Третья волна, трансформирующая все, чего бы она ни коснулась» . Пока в обществе преобладает какая-либо одна волна перемен, прогнозировать будущее относительно легко: в XIX веке концепции социального прогресса, фундированные развитием науки и техники, представлялись вполне оправданными; гарантированный образ будущего давал человеку ощущение стабильности даже в условиях насущных социальных катаклизмов. Однако если общество становится ареной противоборства двух и более волн перемен, среди которых ни одна не является доминирующей, будущее представляется крайне туманным, что влечет за собой эскалацию социального напряжения, возникновение новых социальных и политических конфликтов, что, в конечном счете, приводит к дезинтеграции личности, востребованности психотерапевтов, возрастанию популярности сект, исповедующих апокалипсические идеи и т. п.
Главное в данной ситуации, считает О. Тоффлер, – понять, что социальные конфликты вызваны столкновением волновых фронтов, так как правильное понимание этого позволит увидеть альтернативные политические и социальные силы, не только действующие сейчас, но и будущие. Такое понимание, по словам мыслителя, «дает нам также интуицию, позволяющую понять личную роль в истории каждого из нас. Ибо каждый из нас, сколь бы малым он не казался, – живая часть истории» . В данный момент общество находится перед неизбежностью начала «сверхборьбы» за власть между людьми Второй и людьми Третьей «волн». Симпатии Тоффлера – на стороне последних, поскольку, по его мнению, во-первых, «знание должно управлять экономикой» , а не наоборот, и, во-вторых, индустриальная цивилизация уже изживает себя и оказывается неспособной решить порожденные ею же глобальные проблемы современного общества.
Философия истории индустриализма, характеризующаяся, по выражению О.Тоффлера, «поверхностным оптимизмом», во второй половине ХХ столетия сменяется философией «рефлекторного отчаяния» , которая достигает апогея с выходом в 1970-е гг. отчета Римского клуба «Пределы роста». Американский философ и социолог не разделяет пессимизма докладчиков, утверждая, что прогресс все же возможен, однако отныне он «не достигается автоматически и не определяется только материальными критериями» . Классическую идею «лестницы прогресса» он заменяет идеей «древа прогресса», в котором каждая из ветвей представляет собой определенную культуру, а множество и богатство различных культур позволяют представить это «древо прогресса» как сложную систему (эта мысль Тоффлера во многом перекликается с постмодернистской идеей мира и истории как ризомы: в обеих нашли свое отражение тенденции к усложнению и дифференциации, характерные для современной науки в целом).
Взгляд Тоффлера на формирование нового типа современного человека достаточно оптимистичен: утверждая, что в наши дни под воздействием «третьей волны» происходит демассификация СМИ, философ считает, что этот процесс предоставляет индивиду исключительное разнообразие типов идентичности, ролевых моделей и стилей жизни, которые человек может попытаться применить к себе. Однако модели эти предлагаются не в «готовом» виде, а, что, безусловно, сложнее, как puzzle, т.е. мозаика, множество мелких составных частичек, из которых человеку предстоит самому сложить целостный образ. «Эти усилия, – пишет О. Тоффлер, – приводят нас к повышенному осознанию собственной индивидуальности» , помогая нам выкристаллизовать собственный уникальный облик.
Новые средства масс-медиа «третьей волны» превращают индивида как потребителя искусственно навязываемых ему образов – продукт «второй волны» – в производителя-потребителя собственных образов самого себя; тем самым революция СМИ, предлагая человеку новый облик, гарантирующий его непохожесть на других, постулирует неповторимость каждой личности. Будущее отныне не может прогнозироваться исходя из опыта прошлого, поскольку ни одна из предыдущих цивилизаций не обладала столь мощным творческим потенциалом;
Однако сам О. Тоффлер неоднозначно оценивает перспективы информационного общества, считая, с одной стороны, что, по мере созревания цивилизации Третьей волны, сформируется новая раса людей, не в биологическом, а в нравственном смысле, которая и составит эту цивилизацию, «заслуживающую названия человеческой» . С другой стороны, он отмечает возможные негативные последствия в форме «нового тоталитаризма» и «информационного империализма».
В 90-х гг. ХХ столетия в философии постиндустриализма оформляется т. н. «новая волна», теоретики которой, независимо от предполагаемого ими типа становящегося общества – сетевого (М.Кастельс), постэкономического (В.Л.Иноземцев), посткапиталистического (П. Дракер) и т. п. – акцентируют внимание на том, что именно роль и значение человека как субъекта истории определят основные характеристики социальной системы будущего, где пока еще доминирующее положение материального производства окажется преодоленным.
Современный европейский социолог Мануэль Кастельс полагает, что в последние два десятилетия ХХ века начался процесс трансформации обществ в глобальную сетевую структуру, появление и специфика которой обусловлены не только повышением роли информации в общественной жизни, но и изменением направлений ее использования. Знание и информация, доказавшие свою значимость в наши дни для общества любого типа, считает Кастельс, не являются определяющим фактором развития в новом обществе сетевых структур; отныне под этим фактором следует понимать взаимодействующие между собой сети информационных технологий. Происходящие социальные трансформации беспрецедентны, и, по мнению Кастельса, значительно более важны в истории человечества, чем изменения, вызванные индустриальной и информационной революциями. Более того, как пишет этот автор, «мы находимся в самом начале технологической революции и, по мере того как Интернет становится универсальным инструментом интерактивной коммуникации, мы сдвигаемся от компьютероцентрированной технологии к диффузным сетевым технологиям…» .
Социальная история в сетевом обществе как бы «замораживается», упраздняется: общество характеризуется двумя эмерджентными формами времени и пространства: «безвременным временем» и «пространством потоков». «Безвременное время», – пишет М.Кастельс, – определяется использованием новых информационно-коммуникационных технологий в неослабевающих попытках аннигилировать время. С одной стороны, время спрессовывается, а с другой – разрывается: прошлое, настоящее и будущее не связаны последовательностью. «Пространство потоков» относится к технологической возможности организации множественности социальных практик безотносительно к географической привязанности. Смысл и функция «пространства потоков» зависит от потоков, протекающих внутри сетей, в отличие от «пространства мест», в котором смысл, функция и место жестко взаимосвязаны» .
Таким образом, существует риск смещения роли субъектов истории от людей к сетевым «узлам», причем приоритетом пользуются не «центральные узлы», а «узлы переключения», как имеющие доступ к наибольшему количеству информационных сетей. Так как сами сети являются ценностно нейтральными образованиями – «автоматами для осуществления поставленных им целей» – то, следовательно, возникает борьба за власть как за постановку целей сетям между социальными акторами, программирующими их. Власть, таким образом, «является функцией бесконечной битвы вокруг культурных кодов и кодексов общества» . Однако, будучи запрограммированными, информационные сети начинают функционировать самостоятельно, определяя векторы социальных трансформаций, затрагивающих отношения производства, потребления, власти, повседневного опыта и культуры. В частности, культура в ситуации «безвременного времени» и «пространства потоков» претерпевает наибольшие изменения, становясь культурой виртуальной реальности. Как отмечает М. Кастельс, «она принимает форму интерактивной сети в электронном гипертексте, фиксирующим абсолютно все и делающим пустым смысл любого специфического сообщения вне этого текста за исключением фундаментальных некоммуникативных ценностей, внешних этому гипертексту» .
Анализируя предполагаемую социальную конфигурацию возникающего сетевого общества, Кастельс говорит о неизбежном при вступлении в информационную эру усилении противостоянии социума и личности, эксплицируя это противостояние в виде оппозиции Net – сетевых систем – и Self – личности. Причем, что интересно, именно факторы, формирующие общество сетевых структур – глобализация, реструктуризация экономики, развитие генной инженерии, информационных технологий и культуры виртуальной реальности, – способствуют возрастанию чувства самобытности (identity) в человеке, помогающего ему выдержать противостояние внешнему миру. На основе своего опыта личность «формирует интересы, ценности и планы, отказываясь уходить в небытие и устанавливая свои связи с природой, историей, географией и культурой» .
В сетевом обществе, по мнению Кастельса, шансы на действительные социальные изменения невелики, если понимать под социальным изменением смену целевых установок сетевых программ, ввод новых кодов или выбор иных ценностей. Однако реализация их все же возможна именно ввиду самобытности личности, специфики самосознания современного человека, определяемой Кастельсом как «самосознание сопротивления»; возможна через механизмы создания альтернативных сетей, построенных вокруг социальных проектов экологизма, феминизма, движения за права человека, а также в рамках религиозных и этнических движений.
Все эти социальные движения, названные М. Кастельсом общим «движением сопротивления», являются потенциальными субъектами информационной эры, так как они продуцируют формы самобытности, «устремленные в будущее»: религиозную самобытность, социально-биологическую самобытность видов, сексуальную самобытность и т. п. «Они дорожат своей исторической памятью, утверждают непреходящее значение своих ценностей в борьбе против распада истории в условиях исчезновения времени, против эфемерных компонентов культуры виртуальной реальности» . Таким образом, выстраиваемые этими движениями социальные сети выступают противовесом информационным сетям, логика развития которых уже не подчинена человеку, однако и он сам пока не подчинен этой логике, и в его силах избежать перспективы анонимного существования в сетевом «постчеловеческом» мире. В этом контексте ведущим фактором формирования новой истории становится самобытность личности.
Внимание к человеческому фактору проявляет и известный российский аналитик В. Л. Иноземцев. В своей концепции «постэкономического общества» он предполагает последовательную смену трех типов социума в истории человеческой цивилизации: доэкономического, экономического и постэкономического. Современное общество находится на переходном этапе между вторым и третьим типами. Трактуя экономическую составляющую как базовый критерий типизации обществ, Иноземцев уточняет смысл определения общества как «экономического»: «говоря об экономическом обществе, мы рассматриваем социальную систему, в которой основополагающее значение имеют материальные интересы человека, безусловно, доминирующие в его системе ценностей» . Преобладающим видом деятельности в экономическом обществе был труд, направленный на получение каких-либо благ и исключающий получение удовольствия от самого процесса работы (то есть исключающий возможность работы ради самой работы).
В настоящее время происходят необратимые изменения в характере человеческой деятельности, которые детерминируют ее трансформацию из трудовой в творческую; если стимулом к труду была необходимость достижения определенного уровня материального благополучия, то стимулом к творчеству становится стремление личности к самовыражению, к развитию. Как следствие, именно «постэкономический» человек впервые обретет внутреннюю свободу, к которой всегда стремилось человечество; этому также способствует изменение мотивационной структуры деятельности, при которой отчуждение от человека продуктов его творчества не будет противоречить его главной цели – самосовершенствованию, приобретению и развитию новых качеств личности, априорно являющихся неотчуждаемыми. В этом ключе Иноземцев позиционирует постэкономическое обществе как реализованное «царство свободы» – мечту гуманистов многих столетий .
При этом следует отметить, что «царство свободы» не подразумевает «царства равенства»; важнейшим фактором социальной стратификации становится образование: недостаточно владеть информацией – ее нужно уметь использовать, но это умение не приобретается за деньги, ему необходимо учиться; все большую роль здесь начинают играть индивидуальные способности человека, от которых возрастает зависимость его материального положения. Материальное неравенство в «постэкономическом» мире, по словам В.Л. Иноземцева, будет «порождено не политическими или экономическими факторами, по природе своей несправедливыми и преодолимыми, а интеллектуальными достижениями людей, каковые всегда были и сегодня остаются высшей формой проявления человеческих сил и способностей» . Собственно, идея возникновения нового основания для материального неравенства людей была развита еще в 1960-70-х гг. в концепциях Ф. Янга и О. Гоулднера, предполагающих зарождение нового типа власти – меритократии, – как власти, авторитет которой основан на личных заслугах, знаниях и умениях людей.
Таким образом, рассмотренные концепции с очевидностью отражают убеждение философов «новой постиндустриальной волны» в том, что именно человеческий фактор станет решающим в формировании картины новой социальной реальности и что фундаментом исторического прогресса явится развитие не только и не столько информационных, сколько интеллектуальных технологий, зависящих от человеческого потенциала.
Однако в научной литературе есть и иные взгляды на перспективы развития постиндустриального общества (Д.Белл, Ю.Хабермас, У.Бек и др.). Исследователи отмечают, что оно несет в себе немало противоречий. Одним из них является демонтаж государства всеобщего благоденствия. Возникшее в результате либеральных реформ 80-90-хх гг. ХХ столетия государство получило название скромного, слабого, минимального. Некоторые политики определяют такое государство как «государство реальных возможностей» (Enabling State), имея в виду, что эти возможности являются опять же скромными. Государство утратило ряд важных функций в области социальной защиты, экономического развития, образования и культуры. Словом, речь идет о новом, ином государстве, которое уже не выполняет своих функций в прежнем объеме и на прежнем уровне. Но вот именно здесь мы и сталкиваемся с глубочайшим противоречием. Дело в том, что вложения в человека, о которых шла речь выше, предполагают два существенных обстоятельства. Во-первых, инвестиции в человеческий потенциал носят долгосрочный характер. Например, отдача от вложений в образование молодежи начинает поступать через 15-20 и более лет – частный бизнес не может ждать так долго. При прочих равных условиях он всегда предпочтет краткосрочные инвестиции долгосрочным; и именно поэтому стихия рынка «вымывает» системы, связанные с долгосрочными инвестициями. Во-вторых, применительно к человеку никогда нельзя различить достоверно, какие факторы окажутся непосредственно связанными с ростом производительности, а какие – нет. Поэтому в обществе должна быть инстанция, которая будет терпеливо ждать отдачи и не требовать доказательств ее собственно экономической оправданности. Такой инстанцией может быть только государство, выражающее волю нации в целом и преследующее не узкогрупповой, а общенациональный интерес. Поэтому все призывы к уходу государства из экономики, политики и т.п., идеи создания «государства – минимум» должны быть расценены как неадекватные современным тенденциям развития социума.
Второе противоречие постиндустриализма находится в культурной сфере. Капиталистическое общество Запада, по свидетельству М.Вебера, имеет своим основанием протестантскую этику, впитавшую в себя ценности трудолюбия, бережливости, аскезы, стремления к успеху. Однако в ХХ веке пуританская мораль подвергается дискредитации и уступает место другим ценностям. Значительный вклад в разрушение культурных основ буржуазного общества внесли художественный модернизм и массовая культура. Еще одним мощным инструментом разрушения протестантской морали стало создание системы кредита, обесценивающей многие традиционные добродетели – умение инвестировать в будущее и ограничивать себя в настоящем, трудолюбие, жертвенность. На первый план выходят ценности гедонизма, комфорта, расширенного потребления.
Это не могло не сказаться на отношении к труду. В 60-70-хх гг. ХХ ст. в западной, особенно американской, литературе и общественной мысли стала проявляться озабоченность падением профессиональной и трудовой этики, ростом потребительства, культуры досуга в духе законченного индивидуалистического гедонизма. Досуг стал временем, которое индивид отвоевал у общества и не собирается возвращать ему в какой бы то ни было форме. Прежние положения социологии досуга, предполагающие его ту или иную социальную эффективность: досуг как средство всестороннего развития личности, культурной активности и т.п. – отвергаются гедонистическим индивидуализмом.
Эти выводы внешне противоречат тем положениям, которые были изложены выше. Но по мере развития постиндустриального общества оказалось, что творческий труд, приводящий к формированию многогранной развитой личности – удел немногих, и большинству все больше приходится довольствоваться либо рутинным трудом, либо вынужденным досугом и «расширенным потреблением». Тем самым, можно утверждать, что постиндустриальное общество лишено настоящего нравственного фундамента. По мнению Д.Белла, отсутствие прочно укорененной системы моральных устоев является культурным противоречием этого общества, самым сильным бросаемым ему вызовом. Он даже допускает, что развитие данного противоречия может поставить под вопрос существование постиндустриализма.
Подводя промежуточный итог, можно утверждать, что постиндустриальное общество не стало отрицанием индустриального общества в самых важных измерениях его бытия: оно не смогло стать посткапиталистическим. Более того, сегодня мы наблюдаем торжество капитализма в планетарном масштабе. Ему удалось подорвать или существенно ослабить внутренние протестные движения 1960-70-х гг.: контркультуры (хиппи), новых левых, новых анархистов и т.д. Саморазрушение СССР и социалистического лагеря избавило Запад от мощной внешней альтернативы. О прочности капитализма свидетельствует тот факт, что в полной мере сохранились главные формообразующие элементы капиталистической экономики: труд и капитал. В такой же степени сохранилась сама сущность капитализма, поскольку в полную силу действует его основной закон – закон получения максимальной прибыли. Современный капитализм существует и функционирует ради прибыли и для частного присвоения прибыли. Рыночные отношения выходят далеко за пределы экономики и активно вторгаются в прежде нерыночные сферы и институты: семью политику, образование, здравоохранение и т.п. Это дало основание некоторым исследователям назвать этот процесс «рыночным вызовом цивилизации» (А.Панарин).
Данная проблема касается и восточнославянских народов. Сегодня, оказавшись в зоне сильного воздействия евро-американской техногенно-потребительской цивилизации, мы сверх всякой меры экономизировали наше отношение к жизни, впали в болезнь экономизма и в «религию прогресса», стали все или почти все, включая человеческое тело, дух и душу рассматривать через призму коммерческого интереса, забыв при этом, что экономика всего лишь часть общественной жизни. Болезнь экономизма – господство экономики в обществе – породили небывало примитивный тип человека – homo economicus, для которого только деньги стали мерой жизненного успеха, единственной мотивацией жизненных ориентаций и поступков.
Таким образом, в последние десятилетия усилились тенденции, которые вообще ставят под сомнение весь позитив, накопленный западным обществом во второй половине ХХ века в процессе перехода к постиндустриальному обществу. Обнаружившаяся ограниченность мировых ресурсов, заставила страны Запада в 70-х гг. перейти от энерго- и материалоемкого производства к наукоемкому, значительно более экономичному и рентабельному. Но распад СССР породил соблазн, перед которым некоторые политики и бизнесмены Запада не смогли устоять, – соблазн прибрать к рукам несметные природные богатства постсоветского пространства, в основном, России, и тем самым продлить свое безбедное потребительское существование на многие десятилетия.
На наших глазах произошел переворот эпохального масштаба: переход от продуктивного капитализма веберовского типа к новому спекулятивно-ростовщическому капитализму, связанному с постпродуктивными практиками валютных манипуляций, неэквивалентного обмена и получения всякого рода нетрудовых рент. Свидетельством этого является тот факт, что далеко не всякий современный предприниматель возьмется за дело, обещающее нормальную по классическим эталонам прибыль в 5-7% годовых и связанную с методическими ежедневными усилиями. Новый тип буржуа ориентируется на такие формы экономической деятельности, которые по психологическим ощущениям напоминают игру в рулетку и другие азартные игры досуга, а по ожидаемым результатам сродни экономическому чуду. Соответствующие поиски привели к воскрешению средневековых и ренессансных образов ростовщика, менялы, пирата, с одной стороны, получателя феодальных рент, с другой.
Буржуа-постмодернист, рассматривающий досуг как важнейшую сферу самовыражения, стал основным фактором деиндустриализации. Но речь, разумеется, не об историческом «снятии» индустриального образа жизни творчески-постиндустриальным, связанным с наукоемкой экономикой, а о регрессивном обрыве: из модерна – в контрмодерн, из продуктивной экономики – к спекулятивно-ростовщической. Так возникла новая версия информационной экономики, в корне отличная от того ее понимания, которое было связано с новой ролью человеческого капитала науки и образования. Сегодня под этим понимается не информация, которую зрелая личность мобилизовала для открытия и последующего производственного применения новых видов вещества и энергии, а информация, касающаяся разницы между сегодняшним и будущим курсом международных валют, а также информация, лежащая в основе так называемых интеллектуальных рент. Другими словами, если на заре возникновения постиндустриализма предполагалось, что центральным социальным институтом общества будет университет как источник творчества, то сегодня центром социума зачастую становится банк как «сборщик дани» с любой производительной активности. Необходимо сделать совершенно недвусмысленный вывод: продуктивного постиндустриализма, порывающего с моралью потребительского общества и агрессивностью техногенной цивилизации, и по закону «отрицания отрицания» выводящего социум на более высокую ступень развития, человечество не дождалось! В самом лучшем случае постиндустриализм стал новым витком научно-технической революции, продолжением техногенного типа развития на основе более рафинированных технологий. В худшем случае, постиндустриализм грозит выродиться в социал-дарвинистские джунгли, где торжествует бездуховная сила, алчность, праздность. Такой тип постиндустриализма ставит новые и еще более грозные вызовы перед природой и культурой.
Поэтому мы должны осмыслить перспективы постиндустриализма в совершенно ином ключе. Во-первых, сложившиеся тенденции техногенной цивилизации ведут в тупик экологической, социальной, духовно-нравственной катастрофы. Следовательно, они должны быть в обозримом будущем остановлены и преобразованы. Грядущее общество не сможет оставаться техноцентричным – основанным на экологически безответственном, индустриально-утилитарном принципе отношений с природой; оно должно стать экологобезопасным, духовно ориентированным, устремленным к гармонии человека и мира. Во-вторых, не менее принудительным оказывается и поворот к новым, или, если быть более точным, по-новому прочитанным традиционным духовно-нравственным горизонтам. Современный человек не менее, чем в новых технологиях, нуждается в воскрешении таких традиционных добродетелей как долг, вина, аскеза, служение, жертвенность, творчество. Именно эти ценности должны лечь в основу подлинного постиндустриализма. Другими словами, требуется значительно больше, чем отказ от некоторых исчерпавших себя технологических практик. Требуется ни больше, ни меньше новая духовная реформация, порывающая с антиценностями «морали успеха» и общества потребления.
