Одной из проблем, неизменно сохраняющих свою актуальность, является проблема научных оснований исторического знания. Обычно она рассматривается в сопоставлении с основаниями знания естественнонаучного, «научность» которого, как будто, не подлежит сомнению.
Специальный интерес к проблеме обоснования строгой научности исторического познания проявляла Ольга Михайловна Медушевская (1922 – 2007). Задача настоящего исследования – проследить становление концепции истории как строгой науки в творчестве О.М. Медушевской, обосновав, с одной стороны, преемственность с эпистемологической парадигмой русской версии неокантианства, и, с другой стороны, выявив ее принципиальную новизну и оригинальность [9].
Рассматриваемая концепция по-своему парадоксальна: двигаясь от неокантианства рубежа XIX – XX вв., постоянно развивая и интерпретируя идеи именно этого направления в методологии гуманитарного знания, О.М. Медушевская пришла к полному размежеванию с нарративистской логикой историописания, которая «опирается на многовековую традицию и в новейшее время идентифицирует себя с философией уникальности и идиографичности исторического знания, исключающего перспективу поиска закономерности и видящего организующий момент такого знания лишь в ценностном выборе историка как познающего субъекта» [9, с. 15 – 16], и к формированию концепции когнитивной истории, понимаемой как строгая наука.
Здесь следует отметить, что О.М. Медушевская понятия «наука» и «строгая наука» рассматривала как синонимы [7, с. 17], но считала, что данное терминологическое уточнение необходимо, поскольку, начиная с конца XIX в., прослеживается устойчивое противостояние научности наук естественных и гуманитарных, что в современной историческом знании выражено как противостояние парадигмы нарративной логики и парадигмы строго научного знания.
На мой взгляд, концепция О.М. Медушевской должна вызвать особое внимание в актуальной социокультурной и познавательной ситуации, специфику которой я вижу в том, что раздающиеся на самом высоком уровне призывы к борьбе против фальсификации истории означают, все же, не стремление превратить историю в строгую науку, как можно было бы подумать, а скорее наоборот – стремление к новой идеологизации. Сразу же оговорюсь – эта оговорка необходима, в первую очередь, для людей старшего поколения, у которых слово «идеология» вызывает стойкую идиосинкразию, – что я не вижу в этом стремлении негативного смысла, и в отличие от О.М. Медушевской – последовательного борца за «точность» и «строгость» исторического знания – считаю, что социуму необходимо как научно ориентированная, так и социально-ориентированная история.
Все же невозможно не согласиться с О.М. Медушевской, что «адекватная повседневному историзму массового сознания», «неотделимая от массового повседневного исторического сознания» [9, с. 15 – 16] парадигма нарративной логики, по-прежнему распространена более широко, а парадигма истории как строгой науки еще только должна быть востребована социумом в полной мере.
Для того, чтобы понять траекторию движения научной мысли О.М.Медушевской от аксиологически ориентированной логики неокантианства к концепции истории как строгой науки, необходимо особо подчеркнуть специфику его русской версии. Неокантианскую эпистемологию исторического познания в России традиционно и вполне справедливо связывают с именем А.С. Лаппо-Данилевского – автора специального труда по теории исторического познания [4]. Но философские основы этого подхода были заложены еще А.И. Введенским, который, специально изучая вопрос о «пределах и признаках одушевления», пришел к выводу, что «душевная жизнь не имеет никаких объективных признаков…», «... наблюдать саму чужую душевную жизнь мы не можем, а должны лишь заключать об ней по ея внешним, материальным, то есть, объективным обнаружениям…» [1, с. 7]. Именно эта идея впоследствии была развита А.С. Лаппо-Данилевским в целостное учение об исторических источниках.
Не будем здесь оспаривать идентификацию, в том числе и самоидентификацию, этого направления как неокантианского, но отметим, что признанный классик баденской школы неокантианства Г. Риккерт осознанно уходил от определения объекта исторического познания и видел направление поиска специфики истории в выявлении особой, идиографической, логики исторического исследования.Г. Риккерт начинает свои рассуждения о философии истории с утверждения: «логика истории является исходным пунктом и основой всех философско-исторических рассуждений вообще» [13, с. 155].
Итак, системообразующее значение в методологии истории А.С. Лаппо-Данилевского имеет источниковедение – учение об историческом источнике, понимаемых как «реализованный продукт человеческой психики, пригодный для изучения фактов с историческим значением» [4, т, 2, с. 38]. На реализованность (объективированность), но в рамках чисто философской (философско-антропологической) концепции, обращал внимание и А.И. Введенский. На наш взгляд, часто встречающееся определение концепции А.С. Лаппо-Данилевского как сугубо теории источниковедения крайне некорректно. Это именно методология истории, и шире – оригинальная концепция эпистемологии гуманитарного познания, имеющая сильную философско-антропологическую составляющую [8].
Таким образом, мы фактически имеем два разных ответа на эпистемологический вызов рубежа XIX – XX вв., два разных способа обоснования специфики исторического знания (через выявление специфики идиографической логики – Г. Риккерт и через выявление специфики объекта – исторического источника, понимаемого как результат объективации человека, – А.И. Введениский, А.С. Лаппо-Данилевский) и, соответственно, две разных судьбы этого эпистемологического направления в XX в. Если немецкое неокантианство постепенно сходит на нет, то концепция А.С. Лаппо-Данилевского получает свое развитие в Научно-педагогической школе источниковедения историко-архивного института, концептуализация теоретических оснований этой школы на протяжении второй половины XX – начала XXI в. связана с именем О.М. Медушевской [3; 11], которая восприняла эту концепцию через своего учителя Александра Игнатьевича Андреева [6], одного из лучших учеников А.С. Лаппо-Данилевского.
Конечно, при безусловном господстве «материалистической» «марксистско-ленинской» концепции исторического процесса и исторического познания в условиях советской идеологизации, возможности для развития направления, восходящего к «идеалистической» «буржуазной» концепции А.С. Лаппо-Данилевского, были весьма ограничены. Но акцент на исторический источник позволил развивать это направление в рамках источниковедения – одной из основ подготовки историков-архивистов в созданном в 1930 г. Историко-архивном институте, специальной задачей которого и была подготовка высококвалифицированных специалистов для работы с источниками ретроспективной информации.
На протяжении нескольких десятилетий – периода, маркируемого выходом учебников по источниковедению, подготовленных кафедрой источниковедения и вспомогательных исторических дисциплин [2; 12; 16], – Научно-педагогическая школа источниковедения занималась, по преимуществу, разработкой видовой структуры корпуса исторических источников [3], то есть двигалась по намеченному А.С. Лаппо-Данилевским пути выявления специфики объекта исторического познания. Теперь объект не сводился к историческому источнику, а понимался как система исторических источников, видовая структура которой целостно и точно презентирует структуру соответствующей культуры, и – что чрезвычайно важно в новой социокультурной и связанной с ней теоретико-познавательной ситуации – дает строгий критерий для компаративного исследования разных культур [15, с. 189 – 317].
Концептуализация теоретических оснований Научно-педагогической школы источниковедения в творчестве О.М. Медушевской органично сочеталась с исследованиями по истории источниковедения и, в целом, по истории исторического метода. Это было действительно органичное сочетание, поскольку исследование имеющегося эпистемологического опыта служило не только отправной точкой дальнейших рассуждений, но и позволяло самоопределиться в обширном теоретико-познавательном пространстве XX в.
В этом плане любопытны оригинальные размышления О.М. Медушевской об одном из аспектов кризиса позитивизма, который в конце XIX в. во многом воспринимался как кризис научности исторического знания, что и заставило, в частности, неокантианцев обратиться к поиску оснований иной, не универсальной, научности. О.М. Медушевская обращает внимание на то, что первые учебники исторического метода (Ш.-В. Ланглуа – Ш. Сеньобос, Э. Бернгейм) появляются на волне позитивизма, и задается вопросом: «Почему «знаменитые формулы» позитивизма стали в глазах последующего поколения символом того, с чем следует бороться, а следовательно – стали тормозом для развития новой исторической науки» [7, с. 17]. И находит ответ: «Введения в историческую науку» обозначили пространство для формирования нормативной, по существу логической дисциплины о способах исторического изучения. Но это не было сделано на теоретической, метадисциплинарной основе. Авторы этих работ, в соответствии со своими позитивистскими представлениями, не задавались вопросом онтологического характера. В поле их зрения находились «тексты», объективные остатки реальности, и соответственно формулировались нормы и правила обращения с ними». При этом: «Стабильность и общедоступность соответствующих объемов информации и создает возможность выведения за пределы внимания профессионала таких аспектов ремесла историка, как проблемы поиска информации, выбора источников, выбора ценностных ориентаций. Изложение нормативов профессиональной деятельности возможно при этом начинать прямо с выбора темы и сосредотачивать главное внимание уже на нормативах научной критики и интерпретации текстов. Вызов новейшего времени, вызов глобальной истории изменил это положение. Глобальная история – это история не одной и уже изученной культуры, но многих других культур... следовательно, встает вопрос об иных информационных пространствах» [7, с. 17].
В этом плане размышления О.М. Медушевской вполне созвучны размышлениям классиков цивилизационного подхода, то есть того направления, которое и призвано было преодолеть узость национально-государственного историописания и расширить «умопостигаеммое поле истории» (выражение А.Дж. Тойнби). О. Шпенглер, отстаивая право автора на субъективность, пишет: «Мыслитель – это человек, который призван символически изобразить эпоху, как он ее видит и понимает. Он лишен какого-либо выбора. Он мыслит так, как ему должно мыслить, и истинным, в конце концов, является для него то, что родилось с ним как картина его мира. Он не изобретает ее, а открывает в себе» [18, с. 124].
С иных позиций рассуждает на эту тему английский историк. Констатируя, что «налицо явная тенденция недооценивать исторические работы, написанные одним человеком…», которому удается подняться над национальной историей [17, с. 15 – 16], А.Дж. Тойнби видит причину этого, в частности и в том, что для историков «эпохи индустриализма» (фактически – позитивизма) «исходный материал являл собой некую устойчивую национальную данность. Самыми богатыми «залежами», которые… приходилось разрабатывать, были открытые для общественности архивы западных правительств» [17, с. 19]. Но если, О. Шпенглер, поставив задачу выявления «морфологии мировой истории», на мой взгляд, не справился в строго логическом плане с ее решением и рассуждал о противоположности «физиогномики» и «систематики», то Научно-педагогическая школа источниковедения нашла способ выявления такой «морфологии» через видовую структуру корпуса исторических источников той или иной культуры.
Продолжая движение в направлении обоснования истории как строгой науки на основе, в первую очередь, разработки концепции объекта исторического познания, О.М. Медушевская формулирует понятие «эмпирическая реальность исторического мира» как предельного и всеобъемлющего объекта исторического познания и шире – постижения феноменов человека и общества в их исторической и коэкзистенциальной составляющей [10].
Формулируя универсальные критерии научности, О.М. Медушевская пишет: «существует проблема – история может быть наукой в том случае, если: 1) она имеет реальный, доступный для повторных интерпретаций и, следовательно, стабильно существующий объект; 2) наука история должна опираться на данные такого объекта, который охватывал бы человечество в целом (исторический процесс), без чего установка на выявление общечеловеческих универсалий не будет обладать репрезентативным знанием; 3) это реальный, существующий на всем протяжении исторического процесса объект должен отвечать главному условию, выражать системообразующее свойство феномена человека» [9, с. 10].
Первые два критерия были уже разработаны в теории источниковедения: исторический источник, в силу своей объективированности, представляет именно «стабильно существующий объект», а разработанное О.М. Медушевской понятие «эмпирическая реальность исторического мира» конструирует такой объект, который охватывает все человечество в его как исторической, так и коэкзистенциальной составляющей. На этой стадии разработки концепции О.М. Медушевская специальное внимание уделяет феномену человека [9, с. 19 – 67].
Отталкиваясь от свойственного всем живым системам качества информационного обмена, О.М. Медушевская пишет: «Особенность информационного обмена, характерная прежде всего для человека, состоит в том, что человек имеет возможность не только использовать в качестве дополнительного информационного ресурса свою память (соотносимую с непосредственным наблюдением), но и информацию в ее сохраненном, стабильном, овеществленным виде. Различие живой информации и информации сохраненной является весьма существенным, поскольку именно данная способность для понимания природы феномена индивида и социума становится системообразующей» [9, с. 28].
Автор фиксирует внимание на особенности феномена именно человеческой памяти – «способности удерживать личный опыт в фиксированном состоянии определенное время и затем вновь активизировать его» [9, с. 32]. И приходит к выводу о той специфике информационного обмена в человеческом обществе, которая, собственно, и является предпосылкой исторического процесса: «Обладая информационными возможностями высокоорганизованной биологической системы, человек имеет от нее существенное качественное отличие, которое делает его информационный обмен уникальным. Это отличие состоит в том, что человек способен к целенаправленной деятельности по созданию культурных объектов, вещей. В них он фиксирует информационный ресурс, который, уже в виде вещи, в виде объекта, можно затем хранить неопределенно долгое время. Человек может не только фиксировать информационный ресурс, но и раскодировать эту информацию, включая ее снова в процесс своей целенаправленной деятельности» [9, с.33].
Таким образом, О.М. Медушевская, отправляясь от понимания исторического источника как реализованного (объективированного) результата человеческой деятельности, в своей основе сформулированного в русской версии неокантианства, пришла к понятию «эмпирическая реальность исторического мира», связав его с имманентными свойством человека как субъекта истории, с базовыми характеристиками информационного обмена в человеческом обществе. Принципиально новым на этом уровне концептуализации истории как строгой науки является специальное внимание О.М. Медушевской к феномену человека, что усиливает философско-антрпопологическую и онтологическую составляющие концепции, разработка которой начиналась всецело в пространстве эпистемологии.
Конечно, концепция О.М. Медушевской требует дальнейших исследований и, в первую очередь, с точки зрения ее соотношения с иными современными теоретико-познавательными концепциями и, особенно, с историческими теориями и интерпретационными схемами среднего уровня.
Румянцева М.Ф.
Развитие методологических исследований и подготовка кадров историков в Республике Беларусь, Российской Федерации и Республике Польша: сборник научных статей; под науч. ред. проф. А.Н. Нечухрина. – Гродно: ГрГУ, 2011.
