Известный либеральный деятель дореволюционной России, министр Временного правительства Павел Николаевич Милюков (1859 – 1943) был не только видным историком, учеником великого В.О. Ключевского, но и энергичным сторонником идей всеобщего мира и разоружения. По словам Р.М. Илюхиной и Д.А. Сдвижкова, пацифистские взгляды П.Н. Милюкова, видевшего сущность российской идеи в ненасильственном реформаторском развитии России по пути либерального парламентаризма и антимилитаризма, отразили противоречивую историю отечественного миротворчества начала XX в [2, с. 180].
Сам Милюков в своих воспоминаниях отмечал, что достаточно рано стал интересоваться миротворческими идеями. Сочувствуя идеям политического миротворчества, ученый внимательно следил за работой Гаагской мирной конференцией 1907 г. В это время он был горячим поборником кодификации международного права, считая ее высшим проявлением повсеместное развитие и распространение третейского разбирательства [5, с. 310–311]. В бытность депутатом Первой Государственной Думы Милюков являлся членом межпарламентского Союза мира, в рамках которого работал в комиссии об ограничении вооружений [1, с. 3]. Под влиянием работ известного английского пацифиста Н. Энджелла он создал, пожалуй, свое самое известное произведение, направленное на пропаганду миротворческих идей. Речь идет о написанной в 1911 г. по заказу петербургского отделения Общества мира брошюре «Вооруженный мир и ограничение вооружений», ставшей крупнейшим сочинением Милюкова, посвященным миротворческой тематике [5, с. 311].
Активная деятельность Милюкова в рамках межпарламентского Союза мира и его активная антивоенная позиция, сникали ему репутацию миротворца не только в России, но и за ее пределами. В 1913 г. ему он участвовал в составе международной комиссии в расследовании военных преступлений совершенных в период балканских войн. По славам Милюкова, увиденные зверства отрезвляюще повлияли на его увлечение абстрактным пацифизмом. «Вера в высшие идеалы, – вспоминал он, – казалась слепой; гладкая терминология пацифизма – добровольным заблуждением неведения; жар проповеди – профессиональным лицемерием» [5, с. 364]. Вместе с тем историк продолжал верить в идеалы миротворчества и надеяться на мирное разрешение международных противоречий вплоть до лета 1914 г. [5, с. 365].
Анализируя миротворческие взгляды П.Н. Милюкова невозможно пройти мимо позиции, занятой им в период Первой мировой войны. С момента августовской катастрофы многие либеральные публицисты стали оперировать понятиями, которые, были призваны подчеркнуть справедливость и, даже, необходимость участия России в войне [13, с. 29]. Вчерашние «пасифисты», еще в начале 1914 г. призывавшие остановить безумную гонку вооружений и пресечь милитаристские устремления правительств, с первых месяцев конфликта наперебой бросились доказывать необходимость обуздания агрессивных поползновений Центральных держав [3, с. 417–418].
В этом потоке «священного единения» Милюков не выглядел исключением, хотя стоит признать, что в период июльского кризиса он призывал к его «локализации», скептически относясь к «моральным обязанностям России по отношению к славянству» [5, с. 385]. Однако с началом войны Милюков занял совершенно четкую позицию, отстаивая ее национальный и оборонительный для России характер. Свою задачу историк видел в том, чтобы объяснить «навязанную нам войну, ее происхождение, ее достижимые последствия» [5, с. 392].
Всю полноту вины за развязывание конфликта он возлагал на Германию. Национальное высокомерие, жажда мирового господства, авантюрная внешняя политика Вильгельма II, милитаризация культуры – все это в совокупности толкало «второй рейх» к мировой войне. «Таким образом, ‒ констатировал он, ‒ германская агрессивная психология, развившаяся в процессе перехода Германии из континентального государства в мировое, а ее промышленности – из национальной в международную, вызвала полную перегруппировку союзов и соглашений в Европе» [9, с. 1–17]. Однако более всего Милюков негодовал относительно нарушения бельгийского нейтралитета, в котором он усматривал вопиющее нарушение основ международного права и открытую демонстрацию неразборчивости в выборе средств германской дипломатии [6, с. 106–121].
В порыве патриотизма он признавал вполне допустимым реализацию «vae victis» в отношении вражеских территорий. Милюков с удовольствием рассуждал о бессмысленности захвата чужих земель, пока вплотную не касался российских реалий. При этом он с негодованием продолжал писать о планах немецких шовинистов построить «Великую Германию», которые подразумевали, в том числе, и расчленение Российской империи [9, с. 9]. В 1915 г. историк выступил с масштабной программой национально-государственного переустройства Европы, обосновывая необходимость будущих территориальных приобретений для России. Например, присоединение Восточной Галиции представлялось ему лишь завершением собирательной политики московских князей, то есть «объединением русских народностей в их этнографических границах». Интересы «прочного мира», заявлял Милюков, требовали воссоздания объединенной Польши в ее этнических пределах, под «скипетром Русского Царя» [11, с. 53–60]. Более того, отчуждение польских земель из состава Австро-Венгрии и Германии стало бы «делом справедливости и делом политического благоразумия». Учитывая автономный статус будущей Польши, историк не без лукавства заявлял, что исправления границ в ее пользу «не должны, конечно, считаться непосредственными приобретениями России» [11, с. 61]. Еще более смело Милюков определял послевоенную судьбу Турцию. Интересы российской государственности требовали передачи ей Босфора, Дарданелл и Константинополя с прилегающей территорией. В Закавказье автор предлагал возвратиться к границам, установленным Сан-Стефанским договором 1878 г. Помимо этого следовало отогнуть Турецкую Армению, образовав на этой территории автономное государство подконтрольное Османской империи или России [11, с. 61–65]. При этом Милюков рассматривал реализацию своих геополитических прожектов как необходимое условие установления прочного европейского мира, укрощения гегемонистских устремлений Германии, прекращения гонки вооружений и обеспечения национально-государственного развития малых народов [11, с. 66].
Более детально планы послевоенного территориального разграничения стран Центрального блока, с картами, таблицами, подробным анализом различных мнений, он представил в ежегоднике газеты «Речь» на 1916 г. Милюков призывал отказаться от шовинистических крайностей, например, возвращение раздробленного состояния Германии, видя в реализации подобных проектов источник «новых осложнений». Тем не менее, согласно его «программе» Германия лишалась Эльзас-Лотарингии, части территорий на Рейне (Саар) и своих колоний [12, с. 109–128]. Он безоговорочно приветствовал состоявшиеся между союзниками договоренности 1915 г. относительно будущего присоединения к России проливов и Константинополя. Турецкий суверенитет над автономной, населенной армянами провинцией полностью исключался и устанавливался за Россией. Собственно турецкую государственность следовало ограничить Западной Анатолией, а огромные ближневосточные владения Оттоманской империи передавались союзникам [12, с. 38–56]. Судьбу Австро-Венгрии Милюков рассматривал через призму освобождения малых народов. Предполагалось слияние Сербии с Хорватией-Славонией и образование Югославии. Создавалось Чехословацкое государство, связанное специальным «соединительным коридором» с Югославией, который не только отрезало Венгрию от Австрии, но и «давала бы выход славянским товарам к Адриатике». Польша восстанавливалась в своих этнических границах. Италии передавались Южный Тироль, Триест, Истрия, Далмация и учитывались ее интересы при разделе Турции [12, с. 56–108].
Начало войны, по мнению Милюкова, изобиловало случаями нарушения международного права. Пока Россия энергично способствовала кодификации гуманитарного права, Германия «стояла в стороне от этой практики и от этого развития международных идей». В результате немецкие войска постоянно нарушали гаагские конвенции, совершая грабежи, насилия, убийства мирных жителей, подвергая бомбардировке незащищенные города, расстреливая без суда и следствия партизан и военнопленных, разрушая памятники искусства и архитектуры и т. д. Согласно логике автора во время войны все случаи нарушения международного права исходили почему-то исключительно от Германии. «В большинстве местностей, ‒ утверждал историк, ‒ германская армия проявляла полное презрение к человеческой жизни; солдаты и даже офицеры не ставили себе в преступление приканчивать раненых, безжалостно убивали беззащитных жителей оккупированных местностей, не щадя женщин, стариков и детей» [4, с. 131–135]. Не меньше автора возмущали и демонстративные нарушения Германией правил морской войны, кульминацией которых стало затопление парохода «Лузитания» [4, с. 162–196]. В то же время Милюков не разделял пессимизма многих публицистов, утверждавших, что война «поставила крест на развитии международного права». Напротив, по его мнению, из данного кризиса оно должно выйти «усовершенствованным и усиленным». Старые нормы не предусматривали возможность стремительного военно-технического прогресса, миллионных армий, высокой степени государственного вмешательства в процесс организации обороны и пр. В результате действовавшее гуманитарное право не могло использоваться в полной мере, так как не соответствовало «ни масштабам войны, ни ее современной технике» [4, с. 129–130].
Конечной задачей мировой войны он видел установление «прочного и длительного (курсив автора) мира». Все воющие стороны, включая государства Центрального блока представляли итогом войны создание «лучшей международной организации Европы и всего мира». Помочь этому могло усовершенствование международного права, которое должно было развиваться в двух направлениях. Во-первых, следовало расширить компетенцию третейского международного суда «на самые важные спорные случаи…, из-за которых происходят войны между народами». Во-вторых, необходимо было создать силы международного принуждения, которые контролировали бы выполнения принятых судом решений. В результате, международное право получило бы обязательную силу, что гарантировало бы прекращение конфликтов и установление мира [8, с. 39–41]. Создание «мировой правовой общественной жизни» мыслилась Милюковым в качестве высшей политической задачи, однако ее достижение было невозможно без решения ближайших целей войны. У их числу он относил восстановление Бельгии, Сербии, Черногории с «надлежащими для них компенсациями», освобождение захваченных территорий Франции, России, Румынии «со справедливым вознаграждением», изгнание Турции из Европы «как решительно чуждой западной цивилизации», освобождение итальянцев, славян, румын, чехо-словаков от австрийского владычества [8, с. 41–44].
Какой же поразительный контраст представляли в этот период призывы Милюкова продолжать войну до победного конца ради будущих территориальных приобретений и его жесткая критика сторонников заключения сепаратного мира, с теми идеями, что были изложены в работе «Вооруженный мир и ограничение вооружений». Однако сам Милюков считал занятую им позицию глубоко патриотической и отвечающей задачам стратегического развития Российского государства [5, с. 398–399]. Отметим, что оба сына П.Н. Милюкова в годы Первой мировой войны воевали на фронте, а младший – Сергей погиб в 1915 г. в кровопролитных сражениях за австрийскую Галицию. Он критиковал ту часть пацифистки настроенной общественности, что приемля войну, стремилась оправдать российское в ней участие возвышенными и благородными помыслами. В этих попытках примирить голос совести с оправданием массового убийства, историк видел пример идейного лицемерия, выродившегося в популярные вскоре лозунги: «война против войны», «война без победителей», «война без аннексий и контрибуций» и пр. [5, с. 392–393]. Еще более резко Милюков отзывался о социалистическом интернационализме, чья антивоенная пропаганда разлагала армию и общество. При непосредственной помощи Германии и посредничестве швейцарских социалистов «циммервальдская и кинтальская зараза» широко распространилась среди общественных и политических кругов России и главной задачей армии и правительства, по его мнению, было переломить эти псевдомиролюбивые настроения [10, с. 3–40].
Возглавив министерство иностранных дел во Временном правительстве Г.Е. Львова, Милюков еще более активно требовал продолжения войны, клеймя пораженчество и взывая к союзническому долгу. «…Пока на фронте царит проповедь непротивления, – писал он весной 1917 г., – усердно подогреваемая теоретиками пораженчества, и пока в то же время «главный приз всей войны» (имеются в виду Босфор и Дарданеллы – Н. Н.), по выражению наших союзников, признается неценным и ненужным для нации, – мы не в состоянии ни делать усилий в пользу других, ни требовать, чтобы другие совершали эти усилия в нашу пользу… Вместо того, чтобы рассуждать отдаляет ли приобретение проливов конец войны, нужно воевать и добиваться общей с союзниками победы» [7, с. 547].
Означала ли подобная метаморфоза тот неприятный факт, что П.Н. Милюков никогда и не являлся искренним и последовательным сторонником миротворческих идей? Едва ли подобное утверждение можно назвать справедливым. Скорее перед нами пример известной эволюции взглядов, связанной, главным образом, с изменением международной обстановки. Собственно, проблема конфликта патриотизма и пацифизма в определенный момент коснулась едва ли не всех противников войны. Просто в случае с Милюковым контраст между идеями, высказанными в книге «Вооруженный мир и ограничение вооружений», и позицией, занятой им в годы Первой мировой войны, представляется особенно заметным. Вместе с тем следует помнить, что его «прагматичный пацифизм» был всегда далек от полного отрицания войны. Милюков признавал неискоренимость человеческих конфликтов, но полагал, что развитие политической культуры, правосознания, общей образованности выступало естественным фактором уменьшавшим вероятность насильственного разрешения межгосударственных споров. Еще одним важным условием, способствовавшим повсеместному росту миролюбия, он считал развитие интернационального общения, которое, в конечном счете, должно воплотиться в создание «правовой международной организации цивилизованных наций». Милюков не отрицал оборонительные войны, и даже в отдельных случаях конфликты с целью достижения важных государственных задач. Разумеется, подобные рода столкновения должны были быть санкционированы обществом и в полной мере отвечать национальным интересам. Незадолго до начала Первой мировой войны Милюков разочаровался даже в такой, достаточно умеренной форме миротворчества, по причине несоответствия политической ситуации ценностям «абстрактного пацифизма». Неудивительно, в этой связи, что историк, к тому времени целиком растворившийся в политике, в 1914 г. занял позицию, весьма отличавшуюся от прежних миролюбивых призывов. Разразившейся конфликт он рассматривал не только как оборонительный, но и способный разрешить в благоприятном для России ключе вековой «восточный вопрос».
Николаев Н.Ю.
Военно-историческое наследие Первой мировой войны в Республике Беларусь и Российской Федерации : проблемы изучения, сохранения и использования : сб. науч. ст./Учреждение образования "Гродненский гос. ун-т им. Я.Купалы"; Ред. коллегия: А.Н. Нечухрин, С.А. Пивоварчик, В.А. Белозорович, С.В. Донских, М.В. Мартен.- Гродно : ГрГУ им. Я. Купалы, 2016
