В конце 1980-х гг. для многих отечественных исследователей неожиданным оказался вывод главного редактора «Военно-исторического журнала» Н.Г. Павленко о том, что история войны еще не написана [1]. Это писалось тогда, когда в советской историографии многочисленные исследования по истории Второй мировой и Великой Отечественной войн насчитывали несколько тысяч позиций (в их числе сотни мемуарной литературы и публикации сборников документов). Был накоплен огромный историографический материал: только за 1945 – 1973 гг. вышло 14,5 тыс. книг и брошюр по истории Великой Отечественной войны общим тиражом около 600 млн. экземпляров [2]. Вероятно, одной из причин пессимизма историка стал публицистический – конъюнктурный бум периода «перестройки», когда на страницах периодической печати появились многочисленные публикации по наиболее острым вопросам советской истории, к числу которых относились и многие проблемы трактовки событий Великой Отечественной войны.
Воссоздание исторической реальности могло быть достигнуто только на основе анализа материалов, аутентичных по времени, свидетельств непосредственных участников военных событий критического, аналитического переосмысления как отечественных, так и зарубежных историографических традиций в оценке наиболее значимых аспектов Великой Отечественной и Второй мировой войн. И такая возможность открылась в связи с публикацией в открытой печати конца 80-х гг. ХХ – начала ХХI в. ранее засекреченных архивных документов, расширением доступа исследователей к фондам государственных и партийных архивов и планомерным изучением «белых пятен» советского прошлого [3].
Более благоприятные возможности для постановки новых исследовательских задач, расширения источниковой базы и обсуждения дискуссионных вопросов позволили выделить и успешно разрабатывать с конца 1980-х годов и такое направление в изучении истории Великой Отечественной войны, как зарубежная историография. За последние двадцать лет в российской историографии вышло несколько десятков монографий и сотни статей, посвященных этому ракурсу проблемы [4].
На основе новых архивных документов в 1990-е гг. как в российской, так и в белорусской историографии Великой Отечественной войны началось активное переосмысление истории побед и поражений в крупных военных сражениях (1941 г. – первоначальный, трагический для СССР и Беларуси этап войны; германского «нового порядка» и партизанского движения на оккупированной территории БССР; коллаборационизм и рождение «второй» эмиграции и др.) [5]. Однако в исследовании проблем зарубежной историографии Великой Отечественной войны в целом и тех ее событий, которые непосредственно сказались в исторических судьбах Беларуси тех лет, белорусская историография существенно отставала и отстает сегодня от своих коллег в России и в Украине. В итоге к 60-летию окончания Второй мировой и Великой Отечественной войн в постсоветской историографии Беларуси, России и Украины сложилась весьма парадоксальная ситуация. При значительном росте знаний по военной истории формирование новых направлений исторического поиска «профессиональная историография оказалась не готовой представить внятные ответы на новые, подчас неудобные вопросы о предвоенных, военных и послевоенных событиях, убедительно прокомментировать новые версии об их причинах и последствиях» [6].
Было бы несправедливым сказать, что белорусские историки оставили проблему отражения Великой Отечественной войны в зарубежной историографии в целом и американской в частности вне зоны исследовательского внимания. С 1960-х годов ХХ в. в БССР публикуются первые работы, где проводится критический, но весьма тенденциозный разбор историков США послевоенного поколения, изучавших события Великой Отечественной войны (В.Ф. Романовский, А.В. Семенова и др.) [7]. Незначительное внимание уделяли им и белорусские авторы 60-х – 80-х гг. ХХ в. в своих историографических разделах диссертации, посвященных роли БССР в событиях Второй мировой и Великой Отечественной войн. Однако критика «зарубежных фальсификаторов истории», как правило, не имела научно-исследовательского характера, а скорее несла печать идеологической ангажированности эпохи «холодной войны». Характерными чертами этих работ были: «выборочность» изучаемых проблем; рассмотрение взглядов анализируемых историков США вне контекста их профессиональной эволюции и развития тех научных направлений, представителями которых являлись критикуемые историки. Проблема «Беларусь в годы Великой Отечественной войны в историографии США и Канады» не являлась и до сих пор не является предметом отдельного исследовательского внимания современных белорусских историографов (С.Е. Новиков, Я.П. Безлепкин и др.) [8]. Учитывая, какую огромную роль послевоенная историография США играла в формировании историко-идеологической составляющей западной советологии в целом и в трактовке Великой Отечественной войны в частности, такое положение дел нельзя считать нормальным.
Разительный контраст между значимостью и масштабностью проблемы и крайне слабой степенью ее разработанности в послевоенной белорусской историографии позволяет автору этих строк остановиться на следующих аспектах ее рассмотрения: 1) определение основных этапов изучения истории Великой Отечественной войны в историографии США и выявление их характерных особенностей и тенденций; 2) выявление круга доминантных тем по данной проблеме, исследуемых историками США и Канады; 3) обозначение сферы и масштаба влияния белорусской послевоенной эмиграции США на процесс формирования североамериканской историографической традиции рассматриваемого вопроса.
Исследование опубликованных источников по нашей проблеме дает возможность выделить четыре основных периода в изучении истории событий Великой Отечественной войны на территории Беларуси в историографии США и Канады 40-х – 90-х гг. ХХ в.
Первый этап изучения событий Великой Отечественной войны в американской историографии приходится на 1941 – 1949 годы. Под влиянием социально-политического контекста этот период который условно можно назвать «подготовительным периодом» в истории становления американской историографии истории Великой Отечественной войны. Формируются две традиции в ее оценке. Первая – реалистически позитивная, которую можно назвать «историографией для служебного пользования» (аналитические записки дипломатических и разведывательных органов США; историческая периодика из СМИ периода 1941 – 1945 гг.). И вторая – критически-негативная, обращенная в сферу массового сознания населения США, вызванная формирующейся идеологией и атмосферой «холодной войны» (вторая половина 40-х гг. ХХ в.).
Состояние советского общества в годы Великой Отечественной войны, военно-экономический потенциал СССР были объектом пристального внимания разведчиков и дипломатов США. Хотя оперативная и агентурная разведдеятельность на территории союзника была резко ограничена по указанию президента Ф. Рузвельта, сбор информации и всесторонний анализ советского потенциала продолжался по различным каналам: военных и дипломатических миссий США в СССР, советского отдела Управления стратегических служб (УСС), военных и иных делегаций, посещавших Советский Союз. Работа советологов УСС велась под руководством видного историка-русиста из Колумбийского университета профессора Дж. Робинсона. В межвоенный период американских специалистов по СССР можно было пересчитать по пальцам, но его превращение в решающий фактор войны резко увеличило спрос на таких специалистов и их продукцию. В свою лучшую пору советский отдел УСС насчитывал до 60 человек, среди которых было немало светил американской науки: Дж. Моррисон (профессор Чикагского университета и заведующий сектором географии), будущий лауреат Нобелевской премии В. Леонтьев (профессор Гарвардского университета, заведующий сектором экономики), Б. Шмидт (профессор Чикагского университета, заведующий политическим сектором), экономисты П. Баран и А. Бергсон, социологи А. Айнкелес и Б. Мур, историки Дж. Кёртис, Р. Такер и А. Левин. Аналитические материалы советского отдела отличались академическим междисциплинарным подходом, а положенная в основу его работы модель комплексного изучения «отдельно взятой страны» стала эталоном для дальнейшего развития советологии и других страноведческих и региональных исследований в США [9].
Директор УСС генерал У. Донован выступил инициатором проведения серии разведывательных оценок потенциала и намерений СССР, ориентированной на нужды послевоенного времени. В качестве основной экспертной базы для проведения этой работы Донован предлагал советский отдел УСС, «тридцать сотрудников которого владеют русским языком и получили законченное университетское образование до зачисления в УСС». Донован предложил список тем по данной проблематике («Военный потенциал СССР после окончания войны», «Военный потенциал советской промышленности в послевоенный период», «Политическая стабильность советского режима после войны», «Советские цели в Германии, Польше, на Балканах и Дальнем Востоке»). Военное командование США предложило Доновану вести эту работу совместно с армейской разведкой в рамках Объединенного комитета по разведке (ОКР), сводившего воедино все важнейшие оценки разведывательного сообщества государства. Хотя значительная часть этих документов рассекречена и доступна историкам в американских архивах и документальных публикациях, они еще не стали предметом специального исследования ни в российской историографии, ни в белорусской.
За период войны американские оценки советского потенциала претерпели радикальную трансформацию. В начале войны в них преобладало пренебрежительное отношение к способности СССР не только выдержать испытание фашистской агрессии, но и оказать ей серьезное сопротивление. Тональность и прогнозы военной разведки стали меняться лишь в 1942 г. после разгрома немцев под Москвой: американские аналитики все чаще обращаются к факторам силы – подъем военного производства, морального состояния и боеспособности Красной Армии, а предсказания скорого краха СССР сменяются вопросом в отношении вероятного исхода военной кампании 1942 г. Весной того же года разведка сухопутных сил («Джи-2») в своей регулярной «Оценке советской боеспособности» сообщает о стойкости тыла, «несмотря на ужасные и все возрастающие лишения», объясняя это не только извечным стоицизмом русских, но и всенародным характером войны: «Русские сражаются за свое место в настоящем и будущем. Ныне, в отличие от Первой мировой войны, все группы населения – будь то русские или корейцы, учителя или крестьяне, знают, что могут заслужить честь и отличие своей храбростью и боевыми успехами, что они больше не господа и быдло. Все группы отдают борьбе свои силы, пот и кровь; никто не наживается на дутых поставках оружия или спекуляции припрятанным продовольствием». Отмечается и критическая роль государственного руководства в мобилизации сил для отпора врагу: «Беспощадность, секретность, догматизм и непреклонная решимость в достижении национальных целей всегда были свойственны русскому сознанию». Неожиданная политическая устойчивость многонационального советского государства, эффективность, продемонстрированная им в экстремальных условиях войны, заставляли американских аналитиков по-новому оценить его возможности и перспективы, увидеть сильные места там, где раньше виделась только слабость. Это касалось и национального вопроса, долгие годы считавшегося на Западе ахиллесовой пятой советского государства. Официальная политика развития национальных культур и меры поощрения культурной автономии принесли плоды в час испытаний». «Советская система полного равенства всех рас и национальностей, естественно, привлекательна для многочисленных меньшинств СССР», – говорилось и в более позднем докладе ОКР. Советский режим преуспел там, где провалился царский – в развитии лояльности Союзу со стороны различных национальностей и этнических групп. Вместо того чтобы решать эту проблему на путях «русификации», Советы прославляют достижения режима, ставшие слагаемыми победы, – партию, армию, социалистическую индустриализацию, коллективизацию сельского хозяйства, политические свободы социалистической системы» [10].
После коренного перелома в ходе войны американские военные наблюдатели констатировали дальнейший рост оптимизма советского народа и его уверенность в победе. «Русские преисполнены воли к победе и полной уверенности в своей способности добиться ее, – сообщал в подробном отчете о командировке в СССР на рубеже 1943 – 1944 гг. генерал Д. Коннэлли. – Они достигли удивительных успехов, пробудив в каждом человеке стремление работать на общее благо». Отвергая западные стереотипы о «бессмысленной самопожертвенности русского народа», аналитики УСС отмечали: «Русские хотят умирать не больше других; в чем они действительно отличаются от остальных, так это в беспощадной решимости вынести любую бойню, чтобы противостоять германскому вторжению». С особым вниманием изучался и феномен «нового советского национализма», подъем которого в годы войны отмечался многими американскими наблюдателями. В специальном докладе УСС на эту тему (июнь 1944 г.) выделяло два главных источника подъема этого «национального чувства» – гордость за достижения советского государства в годы войны и возросшее отождествление со славным историческим прошлым России [11].
Это способствовало новому взгляду на состояние и перспективы советской системы, которая все чаще рассматривалась как переходящая из революционной в «термидорианскую» стадию и постепенно превращающаяся в подобие нормальной великой державы авторитарного типа с легитимными национальными интересами и рациональными мотивами поведения. Подводя итоги переломного 1943 г., специалисты УСС подчеркивали: «Советский режим выдержал испытание войны в 1943 г. с удивительной твердостью… Давление войны обострило тенденцию к возрождению традиционных взглядов и практики, которые усиливают национальную солидарность и публичную власть...». На фоне колоссальных трудностей и лишений советского народа особенно впечатляюще выглядели «великие достижения советского военного производства», продемонстрированные в годы войны. Они показывают, отмечалось в одном из отчетов посольства США в СССР 1944 г., чего может добиться даже та страна, половина экономических ресурсов которой была захвачена врагом, если абсолютно все ресурсы мобилизуются для военного производства. Хотя американская и британская помощь была важным, а по отдельным статьям и решающим фактором на Восточном фронте, факт остается фактом – подавляющая часть военной техники и оборудования, полученная Красной Армией, была произведена самими русскими из своего сырья и материалов. Вместе с вкладом союзников этого было достаточно для разгрома основных сил германской армии. С учетом всех сопутствующих обстоятельств это было не что иное, как чудо, которое сотворило в основном советское государство, сумевшее организовать огромное производство» [12].
Морально-политический потенциал СССР, столь мощно заявивший о себе в годы войны, также был объектом пристального внимания заокеанских наблюдателей. Многие из них сходились в том, что советский режим не только успешно выдержал страшное испытание войной, но и вышел из нее значительно окрепшим. Условия войны и «национализация» сталинского режима изменили отношение к нему и ранее враждебных или отчужденных слоев населения – крестьянства, интеллигенции, верующих. Большевистская партия превратилась из закрытой и узкой организации подавления в массовую партию, заслужившую народный авторитет. «Она провела народ СССР через отчаянную борьбу к вершине полного успеха... – отмечалось в докладе УСС «Положение Компартии и Красной Армии при советском режиме» (октябрь 1944 г.). Законная гордость за одерживаемую победу усиливалась тем, что Россия возвращалась на мировую арену в качестве великой державы, еще раз подтвердив свою историческую роль «спасителя Европы от угрозы азиатского тевтонского порабощения». Этот настрой, отмечали эксперты УСС, был особенно живительным контрастом советскому комплексу «неполноценности и изоляции» межвоенных лет. Большая часть этих изменений имела долгосрочный характер, и это приводило американских аналитиков к выводу о том, что «основные черты советского общества образуют систему, которую можно считать очень стабильной и способной сохраниться примерно в своем нынешнем виде, по меньшей мере, еще десятилетие, а вероятно, и два». Считалось, что она вполне может пережить и уход Сталина при всех сопутствующих этому перетурбациях. Что касается позиций партийного и государственного аппарата, то «есть все основания полагать, что они будут прочнее, чем когда-либо в прошлом». Американские аналитики проницательно усматривали и обратную сторону связанной с этой консолидацией самоуверенности, которая подведет два последующих поколения советских реформаторов, а именно: «растущую тенденцию считать основания советской системы гарантированными раз и навсегда» [13]. Эти трезвые высокие оценки решающей роли в СССР в разгроме гитлеровской Германии в годы войны подкреплялись и положительной реакцией представителей американских СМИ в СССР, которые распространяли информацию о событиях на Восточном фронте среди населения США [14]. Можно сказать, что в 1941 – 1945 гг. была сформулирована программа исследований СССР будущей американской советологии, но с одной очень существенной разницей. Новый конфронтационный социально-политический контекст советско-американских отношений, начавшийся с эпохи президентства Г. Трумана, породил эпоху «холодной войны» и резко критические, идеологически ангажированные оценки этих событий в американской историографии конца 40-х – начала 60-х гг. ХХ в.
Со второй половины 1940-х годов под влиянием этого социального заказа начинается массированная подготовка историков-советологов в ведущих американских университетах (Гарвардском, Стэнфордском, Колумбийском, Йельском, Мичиганском, Чикагском и др.). Уже в конце 1950-х годов курсы и спецкурсы по истории советского общества и СССР были включены в планы более чем половины исторических факультетов США. Главным поставщиком историков-советологов с конца 40-х г. ХХ в. становится Колумбийский университет. Развитие советологических исследований в это время получает мощную финансовую подпитку как со стороны госструктур (Госдепартамент, ЦРУ, разведывательные ведомства, армии США и др.), так и через грантовую поддержку со стороны крупнейших фондов ведущих финансовых корпораций США (фонды Форда, Карнеги, Дюпонов, Меллонов, Рокфеллеров и др.) [15]. В эти же годы в США и Канаде формируется основной корпус источников по истории Великой Отечественной войны, постепенно (по мере рассекречивания) и дозированно вводимый в научный оборот в 1950-е – 1970-е гг.
Второй период (1950 – начало 1970-х гг.) можно охарактеризовать как эпоху формирования основных концепций истории Второй мировой и Великой Отечественной войн, созданных в жесткой, острокритической негативистской стилистике американской военной историографии, стремившейся умолить роль СССР и его народов в разгроме Ш Рейха и европейского фашизма. В этом отношении наиболее показательными были работы В. Андерса, А. Даллина, Н. Вакара, Е. Хауэлла, А. Кларка, Дж. Фишера, Б. Двинова и др. [16]. В определенной мере работы североамериканских историков этого периода опирались на ту источниковую, мемуарную традицию, которые принесли с собой в США представители белорусской послевоенной эмиграции – участники коллаборационистского движения в Беларуси (Е. Калубович, Ю. Витьбич, Ф. Кушель, С. Станкевич, И. Касяк, Р. Островский, А. Шукелойть и др.) [17]. Отсутствие возможности привлечения материалов советских архивов и резко негативное отношение к советской, «фальсификаторской» историографии тех лет не делали работы американских авторов образцами объективности. В эти годы начинается разработка тематики истории коллаборации в Беларуси и политики германских оккупационных властей. При явно выраженной антисоветской направленности историки США и Канады в своих трактовках событий Великой Отечественной войны на территории Беларуси главным образом опирались на немецкие трофейные архивные материалы, вывезенные из Германии после 1945 г. Оккупированная территория Беларуси не выделялась как особый объект для исследований, а воспринималась как «западная часть бывшей Российской империи, которую населяли так называемые белорусы» [18].
Для третьего периода (вторая половина 70-х – 80-е гг. ХХ в.) были характерны тенденции более сбалансированного и доказательного подхода к оценке рассматриваемых событий, расширение круга рассматриваемых проблем (региональные аспекты Великой Отечественной войны на территории СССР; национальные проблемы этого периода; повседневная жизнь населения на оккупированных территориях СССР, проблема Холокоста; экономическая политика германских оккупантов и др.). Активно стали привлекаться советская историография и корпус советских опубликованных источников. Политической подосновой изменения тональности американских исследований явилась ситуация, связанная с политикой «разрядки» напряженности, особенно ощутимой после подписания Хельсинского договора (1975 г.). Методологической – «методологическая революция» западной историографии, связанная с экспансией антропологического подхода к истории. Микроистория, история повседневности в значительной степени повлияли на подходы исследователей США и Канады к изучению и оценке истории Великой Отечественной войны на территории Беларуси. Концовка этого периода проходила под знаком кризисных явлений в американской советологии. Тенденции третьего периода отчетливо ощутимы в работах М. Дина, Дж. Лофтуса, Т. Шульте, Т. Мулигана и др. [19]. В рамках второго и третьего периодов сформировалась доминирующая проблематика интересов тех американских исследователей, в работах которых белорусский ареал занимал существенное место: 1) начальный период Второй мировой войны и его влияние на население Западной Беларуси; 2) история партизанского и подпольного движения в Беларуси; 3) история коллаборации в западных районах СССР; 4) политика германского оккупационного режима на территории БССР; 5) история Холокоста в Беларуси; 6) военная история, связанная с начальным периодом Великой Отечественной войны и операция «Багратион». Вместе с тем следует признать, что вплоть до 90-х годов ХХ в. Беларусь не выступает самостоятельным субъектом монографических исследований историков США и Канады, а по-прежнему рассматривается как составной элемент более широкого территориального и политического ландшафта (Восточной Европы или западных районов СССР).
Четвертый период начинается с 90-х годов ХХ в. и продолжается до сегодняшнего дня. В основании этого периода лежат два фундаментальных фактора: развал европейской системы социализма и СССР и спровоцированный этими событиями глубокий кризис западной советологии. В современной военной историографии США и Канады, равно как и в Западной Европе, очевиден ощутимый «ревизионизм» относительно историографических традиций «эпохи советологии». Эти моменты ощутимо сказались: на методологии исторических исследований; смещении акцентов в доминирующей проблематике истории Великой Отечественной войны в сторону антропологической методологии; выделении военной истории Беларуси в качестве автономного предмета в исследовательской практике историков североамериканского континента (А. Кейн, М. Бэрлей, Д. Голдхаген, П. Новик, Б. Шеферд, Дж. Мегарджи, Ч. Браунинг, Р. Розет, А. Муноз, О. Романько и др.) [20].
Белорусская эмиграция в США и Канаде оказала сильное воздействие на формирование традиций изучения проблем истории Второй мировой и Великой Отечественной войн на территории БССР. Ею был создан небольшой, но достаточно представительный комплекс источников мемуарного характера, отражающий события этой трагической в истории человечества эпохи сквозь «призму» судьбы «простого человека» [21]. Источники эти вошли в научный оборот североамериканских историков-советологов и повлияли на их представление об «образе» военной Беларуси. Она сфокусировала внимание американских исследователей на белорусских «акцентах» войны в работах 80-х – 90-х гг. ХХ в. И, наконец, во второй половине ХХ в. белорусы США и Канады сумели создать успешно действующие научные центры. Самое значительное место среди них занял Белорусский институт науки и искусства (БИНиИ), основанный в 1951 г. в Нью-Йорке с целью объединения белорусской интеллектуальной элиты (ученых-белорусоведов, писателей, деятелей искусств). В 1967 г. в Оттаве (Канада) был открыт его Канадский филиал. Институт проводил многочисленные научные конференции, приуроченные к памятным датам белорусской истории и культуры, собирал белорусскую информационно-справочную библиотеку и архивы белорусских политических деятелей ученых и писателей [22]. События Второй мировой и Великой Отечественной войн заняли заметное место в деятельности этого научного центра, но, как показывает знакомство с профессиональной академической и университетской историографией войны США и Канады, значительного влияния на нее не оказали. Это можно объяснить тем, что из рядов белорусской послевоенной эмиграции в США и Канаде не вышло ни одного крупного профессионального военного историка, который был признан серьезным авторитетом в североамериканском научном сообществе.
Обращение к белорусской историографической традиции изучения нашей проблемы свидетельствует о ее практической неразработанности в качестве отдельного направления в рамках белорусской историографии истории Великой Отечественной войны на территории БССР. Сегодня мы не имеем ни одного монографического исследования, которое бы рассматривало эту проблему комплексно, системно и аналитически.
Исследование обозначенной проблемы в военной историографии США и Канады в 40-х – 90-х гг. ХХ в. испытало существенное влияние эволюции социально-политического и методологического контекстов развития североамериканской историографии этих лет. В рамках указанного периода можно выделить 4 основных хронологических этапа со своими характерными особенностями (1939 – 1949 гг.; 1950-е – начало 1970-х гг.; 2-я половина 1970-х – 1980-е гг.; 1990-е гг. – начало ХХI в.).
На протяжении первых трех этапов изучения проблемы историография США и Канады не выделяла Беларусь в качестве самостоятельного «сюжета» своих исследовательских интересов. Эта тема выделяется только с 1990-х гг. В центре внимания историков-советологов и поколения «ревизионистов» находились семь основных тем истории Беларуси 1939 – 1945 гг. (события сентября 1939 г. и предвоенный период 1939 – 1945 гг.; военные события лета 1941 г. и 1944 г.; история партизанского и подпольного движения в БССР; история коллаборации как составной части проблемы коллаборационизма в Восточной Европе; германский оккупационный режим и его политика на территории БССР; геноцид еврейского населения в контексте межнациональных отношений и германской оккупационной политики в Беларуси).
Белорусская послевоенная диаспора повлияла на формирование мемуарной традиции событий Великой Отечественной войны в США и Канаде и активно использовалась в работах североамериканских исследователей в 1950-х – 1960-е гг. ХХ в. и способствовала популяризации своего видения событий в массовом сознании и политической жизни североамериканского общества.
Д.В. Карев
