С.В. Заневский
Мемуары – бесценный источник для характеристики как отдельного исторического лица, так и целой эпохи, её конкретных явлений и событий. Именно воспоминания современников, непосредственных очевидцев тех или иных событий являются одним из главных источников, к которым обращаются историки, приступая к исследованию интересующей их тематики. По замечанию В.И.Воронова «ни один другой источник не создаёт такой неповторимый колорит своей эпохи, особенности описываемого времени, психологические и политические портреты исторических персон, как это сделано в мемуарах» [3, с. 245]. Мемуарные источники часто выступают хорошим коррективом к документам официального происхождения.
Одной из отличительных черт мемуарного жанра является тесная связь автора с описанными в его труде событиями. Они не просто воспроизводятся механически, но и анализируются (в той или иной степени), почувствуются им самим в качестве современника, очевидца или непосредственного участника. Автор делится с нами своими впечатлениями, выражает личное отношение к описываемым событиям, осмысливает свою роль в их процессе (именно это и является их главной заслугой), как бы придавая объёмность картине происходящего. При этом мемуары (в отличие от дневников) всегда содержат в себе позднейшее изложение событий, т.е. являются отражением некогда ранее пережитого. Хотя временная граница, отделяющая само событие от описания автором на бумаге своих воспоминаний зачастую бывает достаточно подвижной. Так если Ф.И.Корбелецкий записывает по свежим следам то, что с ним произошло осенью 1812 года, и уже летом следующего года издаёт своё «Краткое повествование о вторжении французов в Москву…», декабрист Н.Н.Муравьёв начинает писать свои воспоминания о войне через три-четыре года после её завершения, то «Рассказы…» дворянина М.М.Петрова (признанные «одним из лучших образцов отечественной мемуаристики первой половины XIX в.») увидели свет спустя многие десятилетия, а М.А.Богданчиков и вовсе записал воспоминания своего дедушки об Отечественной войне в самом начале XX века – то есть спустя целое столетие [1, с. 16, 111; 10; 12, с. 11].
Особая ценность мемуарных источников заключается в том, что они отражают индивидуальное авторское мировосприятие. Источники данного жанра тем ценнее, чем больше это неповторимое личностное восприятие событий выражают. Как справедливо заметила И.В.Григорьева: «Именно постольку, поскольку они передают личный взгляд на вещи, подобные свидетельства помогают историку представить себе изучаемую эпоху не только крупным планом, но и через отдельные человеческие судьбы и характеры, понять мироощущение людей того времени, увидеть их такими, какими они были в своей реальной повседневной жизни» [4, с. 272]. Автор положенных на бумагу воспоминаний позиционирует их от своего имени даже в тех случаях, когда его взгляды полностью совпадают с официальной господствующей точкой зрения. Особенно это заметно на произведениях конца XVIII – XIX вв., когда правительственная цензура строго следила за выпуском всей печатной продукции. В этом отношении интересно сравнить опубликованную мемуарную литературу с той, которая так и осталась ненапечатанной.
Однако, занимая особое место в историческом исследовании, мемуары в определённой мере также творят и «мифы», поскольку субъективны в своей основе. Поэтому так важно придерживаться строгой методики их использования, обладать всеми необходимыми навыками по выявлению содержащейся в них информации, её обработке и интерпретации. Для выявления «исторических мифов», содержащаяся в подобном виде источников информация в первую очередь должна тщательно проверяться с помощью других данных, правдивость которых не вызывает сомнения. Кроме того, существуют и другие способы проверки мемуаров, основанные на определении их авторства (каждый источник подобного жанра имеет свой авторский стиль, выявляющийся с помощью филологического анализа), возраста рукописи (через палеографический анализ). Подлинность рукописи легко определяется при помощи графологической экспертизы.
В основе анализа мемуарного произведения, в первую очередь, должна лежать личность самого автора. Особенно важно определить степень его участия в описываемых событиях (основаны ли мемуары на собственном опыте, непосредственном наблюдении, либо данные известны мемуаристу из вторых рук), дать психологическую и общественно-политическую характеристику автора. Нередко, личное отношение имеет решающее значение в характере подачи мемуаристом той или иной персоны, события, либо факта. Так, например, на воспоминания и заметки шляхты конца XVIII – XIX вв. прямой отпечаток наложила степень лояльности их автора к царскому самодержавию, место в социальной иерархии российского общества (поскольку шляхетского сословия как такового Империя не знала – его представители должны были пройти процесс «разбора» и пополнить ряды дворянства, либо однодворцев), что являлось для неё наиболее острым вопросом в этот период.
Имея дело с уже опубликованными воспоминаниями, исследователь также должен обратить внимание на тот факт – воспроизведены они целиком, либо некоторые выдержки из рукописи оказались опущенными. При этом немаловажное значение имеет выяснение того круга лиц, которые участвовали в обработке текста и интерпретации авторского замысла.
Большинство из воспоминаний и дневников конца XVIII – XIX вв. (не только представителей шляхетского сословия) остаётся неопубликованным и сегодня. Причинами подобного явления может быть как политическая неблагонадёжность их автора, что в условиях жёсткой цензуры того времени делало такую публикацию невозможным (например дневники и воспоминания представителей крупных магнатских родов, принявших в своё время участие в войне 1812 года на стороне Наполеона), так и воля самого автора. Нередко мемуарист вёл запись своих воспоминаний, рассчитывая сохранить память о себе лишь для узкого семейного круга своих потомков, без расчёта на публикацию (например, для составления семейного родословного архива). В таком случае печать возможна лишь длительное время спустя по требованию эпохи, либо по инициативе специалистов-историков. Кроме того, публикация воспоминаний поощряется активным спросом на этот жанр, особенно в те периоды, когда в обществе идёт процесс осмысления крупных, богатых историческим опытом событий, а также широко отмечается их юбилей, например событий войны 1812 года.
Однако в большинстве случаев произведения такого жанра изначально были рассчитаны на широкую читательскую аудиторию, а значит и непременную их публикацию. Среди воспоминаний нередко встречаются анонимные произведения, либо авторство которых вызывает сомнение. Нередко мемуаристы, опасаясь последствий своей публикации, намеренно не указывают на ней своё имя, либо прикрываются вымышленным, а иногда и вполне реальным лицом (последнее встречается достаточно редко, поскольку связано с риском публичного разоблачения). Для выяснения причин этого необходимо сопоставить информацию, содержащуюся в мемуарах с общественно-политической обстановкой, историческими реалиями, в которые данное произведение писалось. К способам установления истинного авторства источника мы уже обращались выше.
Кроме установления авторства мемуарного источника немаловажное значение имеет также определение времени и условий его создания. «Дистанция между событиями и их описанием, – отмечает И.Г.Григорьева, – влияет не только на точность человеческой памяти, но и на оценку мемуаристом фактов прошлого, так как его взгляды с течением времени претерпевают определённую эволюцию, а могут и кардинально измениться» [4, с. 283]. Подобная проблема в меньшей степени свойственна тем воспоминаниям, в которых преобладает тенденция к описательности, простая констатация факта. Однако, как уже было отмечено нами выше, с конца XVIII века мемуаристы всё чаще обращаются к анализу происходящих вокруг них событий, определению своего места и роли в их ходе. Несомненно, такие труды имеют большую ценность, однако требуют по отношению к себе более осторожного подхода и тщательной проверки на достоверность. С усложнением структуры мемуаров, усложняется и процесс их обработки. Специалисту-исследователю важно в таком случае отделить первоначальные представления автора от своеобразного «второго плана», вызванного изменением с течением времени обстановки и позиции автора. Довольно часто мемуарист сам чётко разграничивает эти два пласта, подчёркивая эволюцию своего отношения к событиям прошлого в момент их развития и их переоценки с позиций нового жизненного и исторического опыта (например, А.И.Герцен делает это уже в названии своих мемуаров – «Былое и думы»).
Однако нередко авторы мемуаров, находясь под влиянием запросов эпохи написания своих воспоминаний, изображают себя и свои взгляды в прошлом такими, какими они стали лишь впоследствии. Если подобная ошибка совершалась автором намеренно, то его мемуары не могут передать атмосферу того времени, о событиях которого идёт речь, а к достоверности его данных следует относиться со всей скептичностью. В том случае, когда автор делает эту подмену непроизвольно, его произведение всё же имеет интерес у историков с точки зрения отражения идейных веяний иной, позднейшей эпохи.
В большинстве случаев автор садится за запись своих воспоминаний о некогда пережитом под влиянием требований времени, необходимости защитить своё имя от посягательств новой эпохи, или стремления внести ясность в события, информация о которых вызывает в обществе бурный интерес. Именно поэтому для историка так важно как можно точнее подойти к датировке источника, чтобы понять что именно подтолкнуло автора к их написанию, а значит и определить цель написания мемуаров. Иногда о ней сообщает сам автор в предисловии к своему труду, но чаще специалисту самостоятельно приходится решать подобную проблему.
Достоверность сведений автора зависит также и от формы подачи в них информации. Поскольку воспоминания никогда не записывались немедленно, то и в подаче диалогов в мемуарах также присутствуют свои особенности. Они никогда не могут быть подробными и передают лишь общий смысл беседы. В противном случае эти данные не заслуживают особого доверия. При передаче диалогов мемуарист мог вполне опираться на данные других источников, и здесь необходимо выяснить какие именно из них он использовал, и что побудило автора не указывать на подобные заимствования. В большинстве подобных случаев таким способом мемуарист пытался поднять свой авторитет в глазах читателей, отмечая себя как очевидца тех событий, свидетелем которых он не являлся, либо принимал весьма скромное участие. И в том, и в другом случае это не говорит в пользу добросовестности автора, если он не указал тот источник информации, который имел в своём распоряжении при написании мемуаров.
Большую роль в оценке мемуарного труда, выявлении степени его достоверности имеет определение его источниковедческой насыщенность какими-либо иными видами документов, или же автор основывался лишь на собственной памяти. Обычно в самом повествовании присутствуют указания на те заимствования из источников, которые были введены в воспоминания. Однако нередко подобные указания нарочно опускаются. Мемуарист пытался выдать за лично пережитое то, что в действительности он почерпнул из других документов. В подобном случае мемуары уже не могут рассматриваться как данный вид источника. Если же подобный источник мемуаристом указан, исследователю необходимо обратиться к оригиналу и сравнить цитаты с оригиналом. Это важно для определения правильной его интерпретации и объективного толкования.
Уже начиная с середины XVIII столетия, мемуары становятся одним из популярнейших литературных жанров, всё больше вытесняя дневниковые записки [8, с. 13]. С этого времени берёт своё начало один из эпохальных периодов не только в отечественной, но и в русской, украинской, польской и литовский истории. В.Сыракомля замечал: «Столкновение двух эпох – это отличная тема для занимательного произведения, однако, чтобы написать его, необходима рука мастера» [13, с. 128]. Жёсткая борьба между магнатскими группировками за лидирующее положение в государстве во второй трети XVIII в. сменяется тяжкими для агонизирующей страны событиями разделов. Потеря государственной самостоятельности, активная борьба с самодержавием за сохранение старых порядков стали тем своеобразным фоном, наложившим свой отпечаток на мемуары той эпохи. Столкнувшись с новой российской реальностью, представители шляхетства стремились сохранить за собой свои привилегии, при этом органично вписаться в российскую общественную структуру. В условиях существования достаточно консервативной системы мемуарная литература давала их авторам максимум свободы для самовыражения. С их помощью представители благородного сословия могли не только описать события, свидетелями которых им довелось стать, но и высказать своё отношение к ним, рассказать о наболевшем. Сквозь большинство шляхетских мемуаров проходит мысль о былом величии их польской родины, меланхолические воспоминания о временах её славы.
Ощущая всю значимость эпохи, за перо брались даже те, кто никогда не помышлял о писательстве. Опасаясь утратить остроту переживаний, точность в передаче фактов мемуары ложились на бумагу как правило сразу же по прошествии тех событий, о которых стремился рассказать нам их автор [12, с. 10]. При этом, всё ещё находясь под впечатлением от пережитого и пытаясь как можно ярче и красочнее передать своему читателю атмосферу произошедшего, мемуарист иногда выдаёт желаемое за действительное. Дворянин Н.И.Тургеньев, например, отмечая бескрайнее мужество русских солдат в войне 1812 г., заметил: «Завоеватель не встретил в России ни изменников, ни даже льстецов» [12, с. 264]. Между тем, в действительности 25 тысяч представителей местного полонизированного шляхетства, поверив обещаниям Наполеона возродить Речь Посполитую, активно сражались за эту идею на его стороне.
Ещё одной спецификой мемуарной литературы конца XVIII – XIX вв. стало заметное «омолаживание» их авторов. Воспоминания уже не писались преимущественно на склоне лет, пытаясь оставить память о себе для потомков. Молодые люди в расцвете сил, с цепкой памятью, полные воли к действию стремились повлиять на ход событий, придав широкой огласке впечатления от пережитого и поделившись своими размышлениями об их последствиях. Именно поэтому мемуары всё чаще пишутся с расчётом на публикацию.
В иерархии мемуарной литературы можно выделить две ступени, согласно социальному положению автора, а, следовательно, и уровню преподносимой им информации. Нижняя ступень посвящена повседневным будням и предполагает сугубо документальный материал. Такие воспоминания в целом схожи с дневниковыми записями с присущей им точностью воспроизведения отдалённых по времени событий, а также синтетичностью, характерной для воспоминаний (мемуары И.Быковского Х.Скирмунт и др.). Верхняя ступень – дипломатическая, с более значительными уточнениями, изящным и изысканным стилем. Их информация освящена игрой ума и фантазии.
Отдельное положение занимает описание путешествий [14, с. 46]. На рубеже XVIII – XIX вв. в наших краях появляются дипломаты, учёные, исследователи природы (русский минеролог и химик В.М.Севергин, ботаник А.К.Бошняк и др.), которые оставили своим потомкам достаточно подробные научно аргументированные описания увиденного. Эти воспоминания могут служить для нас особым источником информации ещё и потому, что в своё время формировали в странах Европы представления про наш край, народ и его обычаи. Вместе с тем, к запискам путешественников мы также должны подходить со всей осторожностью, поскольку у иностранцев не было времени детально присмотреться ко всему, что их окружало, изучить исторические источники и сделать обобщения. Некоторые из них и вовсе описывали наш край по чужим рассказам и впечатлениям, никогда не побывав в нашей стране. Правда, такие труды встречаются крайне редко [5, с. 12].
Путешественников тем больше манили белорусские земли, чем меньше они о них знали. Российская общественность и вовсе признавала, что о присоединённых совсем недавно Западных губерниях, которые сама императрица называла «исконно России принадлежавшими», она практически ничего не знала. Дворянин, ботаник Александр Бошняк, совершив в 1815 г. путешествие через Витебскую, Курляндскую, Лифляндскую, Минскую и Киевскую губернии по делам получения наследства, отмечал: «О приобретённых нами землях мы имеем такое поверхностное разумение, что известия о них вынуждены черпать у заграничных писателей; о Литве мы очень мало знаем... На всё смотрел я здесь с особенным вниманием и во всех вещах искал что-нибудь новое или необычное» [2, с. 78; 7, с. 7 – 8]. Тем более оказались затребованными труды авторов местного происхождения, которые были хорошо знакомы с окружающей действительностью. В середине XIX в. описания путешествий «по своим околицам» оставили В.Сыракомля (1853 г.), П.Шпилевский (1854 г.), Ю.Немцевич и др.
В первой половине XIX в. на белорусских землях побывали польские писатели и исследователи Казимеж Контрим (путешествовал по Полесью в 1829 г.), Ян Маяркевич, Теодор Триплин (побывал «на Литве и в Жмуди» в 1856 г.), Эдвард Хлопицки и др. Также из иностранных путешественников наши земли посетили: немецкий дипломат Фредерик Шульц в 1792 г., в составе армии Наполеона через Беларусь прошли англичанин Роберт Джонстон (его «Путешествия через часть Российской империи и Польшу» были опубликованы в Лондоне в 1815 г.), американский поэт и дипломат Уильям Барлоу.
Мемуары этого периода в отличие от воспоминаний предыдущей эпохи выделяются большей аргументированностью, стремлением обосновать и проанализировать происходящее. Известный польский и белорусский поэт XIX в. Владислав Сыракомля, например, не ограничивался простым хронологическим описанием событий, а стремился дойти до их первопричин, «исследовать историю, народные обычаи и всё то, что просится на перо,… изучить каждый закуток» [13, с. 10, 21, 41 – 42]. Среди путешественников особо следует выделить аристократов. Кроме вышеназванных В.М.Севергина и А.К.Башняка на белорусских землях побывали и дворянки Е.С.Телепнёва (путешествовала из Тамбовской губернии в Карлсдоб в 1827 г.), фрейлина О.П. Шишкина (1845 г.). Всех их удивляло заметное отличие местного люда от жителей остальной России, «единым народом которой» называла их официальная пропаганда. В первую очередь это касается высшего сословия. В мемуарных источниках как местных, так и иностранных авторов прослеживается стремление показать эти особенности населения края, охарактеризовать их быт и социальное положение. В.Сыракомля и П.Шпилевский вовсе говорили о белорусах как про особый народ [16, с. 52; 13, с. 6, 24].
Характерной особенностью положения белорусских земель в составе Российской империи, которую подмечали как иностранные путешественники, так и местные мемуаристы, стала социальная неоднородность шляхетского сословия. Общеизвестно, что между русским дворянством и полонизированной местной шляхтой нельзя ставить знак равенства. П.Шпилевский, знакомя российскую общественность с белорусским краем, в своих дорожных заметках отмечал: «Говоря о поселянах, нельзя не сказать об их владельцах, которых можно разделить на три класса, и из которых первые два почти неизвестны в великорусских губерниях. К первому классу отнесу подпанков: – это местное название и довольно верное. Подпанок не что иное, как бедный шляхтич белорусский, который владеет одним или двумя крестьянскими дворами и несколькими клочками земли; случаются и такие подпанки, у которых один мужичок только. Живут они очень бедно, а главное – на старый покрой, как живали их деды и прадеды… Они не знают ничего, что делается в городах; Петербург им вовсе неизвестен. Весь мир подпанка – соседние ярмарки… Ко второму классу причисляю посессоров, т.е. арендаторов, которые берут у богатых обывателей в аренду целое село, половину, малую ферму и нередко самую только землю. Посессоры стоят несколько выше подпанков в финансовом отношении, но немного превосходят их образованием. Это те же подпанки, только разжившиеся в имениях обывателей, прожив там несколько лет экономами, волостными писарями и комиссарами… Дом посессора – смесь старого с новым…Третий класс составляют собственно обыватели-помещики. Это – люди большей частью образованные, которые следят за современными явлениями наук и искусств. Они любят давать балы и приглашают к себе иногда чуть не весь уезд… При встрече с подпанками они исподтишка посмеиваются над их угловатостью и тут же ласкают их, острят и вместе принимают тон покровителей; услышав от них дичь, соглашаются с ними, но незаметно подёргивают плечами» [16, с. 114 – 116]. Таким образом, понятие «шляхта» включало в себя как крупных влиятельных в стране землевладельцев, так и мелких безземельных представителей, которые по своему фактическому положению ничем не отличались от крестьянства.
Проезжая в 1815 г. через белорусские губернии нерехтский предводитель дворянства А.К.Бошняк в своих мемуарах записал: «Шляхта, или беспоместное дворянство, погружено в глубокую неуч и не отличается от крестьян ни нравами, ни положением… И хотя они не платят никаких налогов, пользуясь при этом принадлежащим им землями, они мало заботятся о земледелии». И далее: «Очень мало кто из них занимает достаточное положение, некоторые нанимаются служить у помещиков, часто на самых низких должностях; а другие поступают на цивильную или военную службу» [2, с. 73 – 74; 9, с. 89 – 90]. Спустя четырнадцать лет, путешествующий по Полесью К.Контрим был очень удивлён, отметив, что в дымных хатах без камина жили те, кто считал себя представителем высшего сословия. (5, с. 121). Русская фрейлина О.П.Шишкина была изумлена, встретив на своём пути идущих на ярмарку в Гомель шляхтянок: «Мы засмеялись. Эти дворянки шли босые в подкошенных до колен грязных и зашарпанных юбках, и если бы они не прокричали, что они дворянки, никто бы этого не отгадал» [15, с. 53].
Представители мелкого и даже среднего шляхетства, подобно крестьянам, редко покидали свои родные места, предпочитая быть хозяином в своём небольшом имении или доме. Поэт Зенон Фишт (псевдоним Тадеуш Падалица) вспоминал в своих мемуарах: «У нас до сегодняшнего дня выезд из дома является определённым торжественным актом, который регламентирован вплоть до мелочей. Весь дом работает на одну повозку, уже за две недели перед поездкой начинают толстеть люди, отпасываются кони» [5, с. 89 – 90].
Оттого представители мелкой и средней шляхты так гордились своей принадлежностью к высшему сословию и старались доказать официальным властям своё дворянское происхождение. Понятно, что царская администрация со всей строгостью подходила к процессу «разбора» и путём исключения из числа дворянства наиболее мелких её представителей, тех, кто не соответствовал по своему образу жизни и фактическому положению понятию русского дворянина, сократить численность благородного сословия в Западных губерниях. Поскольку местная шляхта являлась наиболее неблагоприятным и взрывоопасным элементом в крае, этот факт вносил существенную коррективу во взаимоотношения с ней правительства. Испытывая ностальгию по временам своего былого величия, связанного с существованием Речи Посполитой, полонизированная шляхта постоянно боролась за её возрождение. Она возглавляла восстания 1831 и 1863 гг., она же активно поддерживала Наполеона. Поэтому царизм был очень осторожен по отношению к ней. Английский дипломат Роберт Джонстон отмечал крайнее недоверие к дворянству края со стороны российского самодержавия: «В каждом доме находился шпион, который следил за происходящим в нём. Во всех публичных местах и в компаниях также есть лица, занятые выпытыванием, внимательно следят за словами, которые говорит их собеседник про правительство, законы и т.п. Короче говоря, эти люди являются информаторами и докладывают полиции всё то, что им удалось собрать. Такое жуткое влияние могущественной машины деспотизма, которая владеет этой крупной державой и составляет характерную для неё черту!» [17, p. 391 – 392]. Понятно, что неблагонадёжные по отношению к самодержавию представители высшего сословия лишались своего титула.
В.Сыракомля с горечью отмечал падение величия и значения шляхетства для края: «Шляхетство Речи Посполитой, которое некогда бурлило политической жизнью своей страны, что оружием, пером и крепкой головой удивляло свет, теперь утратило не только общественное, но и всякое значение и ничего не делает для края, кроме небольших чиншей, кроме экономов для соседних имений… Оно ещё гордится своими привилегиями и готово повторять, что «оно равно воеводе». Однако не упоминается, что в былые времена шляхтич и впрямь был равен воеводе и в силе, и в уме, что воевода считался с ним. Не вспоминается ещё мелкая шляхта, что когда-то была ковчегом законов свободы, которые так заботливо вырабатывались на сеймах…, что право её предков не признавало ни пана, ни мужика, ни мещанина, а только шляхтича, что оно не милостивило даже короля – только шляхту, только шляхта была всем, и всё было для неё. Грустно смотреть на былых наследников тех могущественных, свободных, овеянных славой шляхтичей-рыцарей..., признавать моральный упадок местной шляхты… Она стала лишь хвалиться оглашённым равенством в шляхетском сословии, которого в действительности уже не было» [13, с. 34 – 35]. Поэт понимал, что дни мелкой и средней шляхты сочтены. Оттого грустные нотки в его мемуарах. Начиная утрачивать шляхетское достоинство ещё со второй половины XVII в., ей ничего не оставалось, как «ещё более мельчать или возродиться в новой форме» (войдя в состав крестьян или горожан) [13, с. 36].
У крупной шляхты сложилось несколько иное положение. Хотя она также часто выступала оппонентом царскому самодержавию, у неё были в наличии все необходимые документы, подтверждающие благородное происхождение. Погоня за титулами и званием, приближающие магнатов к королю и тешащие их тщеславие, были непременной чертой магнатерии. В.Сырокомля приводит пример Радзивилов, как одного из знатнейших и влиятельнейших родов в государстве: «Половина Литвы оказалась в их руках, на другую они оказывали своё преимущественное влияние как наивысшие чины Литвы». Обладая и без того столь значительной властью, Радзивилы были удостоены титула князя, и хотя «этот заграничный титул не давал их дому никаких прав, но придавал магнату больший вес и влияние в глазах шляхты» [13, с. 93]. При этом в большинстве мемуаров проходит мысль о чрезвычайной жестокости и насилии магнатов. Барон А.Е.Розен так отзывался о её представителях: «Побывав полтора года в Литве, познакомился я несколько с этою страною и её жителями. Тогда дворяне или помещики отличались вообще дерзким высокомерием против низших сословий и бедных, и лестью и искательством перед высшим и богатым. Сурово обращались они с крестьянами, как с рабами» [11, с. 28 – 29]. Впрочем, многие из влиятельных шляхетских фамилий, подтвердивших своё дворянство, активно занимались благотворительностью и являлись настоящим образцом шляхетского достоинства и звания. Тот же А.Е.Розен оговаривался: «За то уж, ежели между ними встретишь образованного, благовоспитанного человека, то такой в любой стране был бы украшением лучшего общества» [11, с. 29]. Основываясь на заметках Хэлены Скирмунт – представительницы одного из древнейших родов, родословная которого насчитывала более шести столетий, Б.Залески отзывался о ней весьма лестно: «Сердечная искренняя скромность при больших способностях и широкой образованности, горячая любовь ко всем высшим шляхетским стремлениям между воли притягивали всех, кто к ней приближался. Её отношения с домашними и со всем деревенским населением были по-настоящему преданными и являлись примером. Имея в сердце глубокое чувство достоинства и обязательств польского шляхетства, сердцем и инстинктом стремилась к сельскому рабочему классу» [6, с. 89 – 90]. Питая столь глубокое уважение и заботу о судьбе своего крестьянства, не могла она не поддержать его во время борьбы за улучшение своего положения в 1863 г., за что, однако, была сослана правительством в Тамбов. В тот суровый и поворотный в своей жизни момент, добираясь из Пинска к месту своего вынужденного поселения, Х.Скирмунт вела дневник своего путешествия, спустя десятилетие обработанный и выданный Б.Залеским [6, с. 169 – 247].
Основываясь на этих мемуарных записках интересно проследить изменение отношения к блистающей былым величием шляхтянке, которая вынуждена была оставить всё своё имущество, близких, и под строгим надзором караула покориться воле верховного правительства. Простые россияне относились к ней с настороженностью и опасением, всячески избегали разговоров особенно на политические темы, «точно зная кем я являюсь, ибо довольно часто из громкого или тихого разговора в соседнем салоне можно было узнать про цель моего путешествия… В самих сопровождающих меня бумагах были предусмотрены внимание и безжалость самые строгие» [6, с. 191, 204]. Интересно, что во внутренних губерниях России отношение со стороны местной власти к ссыльной было намного мягче, нежели в «мятежном крае». «Наиболее испорченное чиновничество – наше собственное», – отметила в своих заметкам Х.Скирмунт. Она с горечью описывала, как местная шляхта с опаской прятала польские книги, поскольку их чтение было под строжайшим запретом. Многие получившие утверждение своего дворянского звания не только с охотой исполняли этот указ, но и проникались глубоким презрением к такой шляхте, сами не подозревая о том, что ещё совсем недавно стояли с ней в одном ряду [6, с. 178]. Некоторые из русских уважали её за благородное происхождение, несмотря на то, что по приказу самого правительства она была лишена дворянского звания [6, с. 183]. Местный смотритель в Брянске (сам родом из Могилёвского уезда) высказывал большое сожаление за необходимость сопровождать благородным особ в столь стеснительном положении, которых ему искренне жаль: «Бедные люди, как же хорошо отблагодарили услужливостью… Мой несмелый смотритель-дозорный очень мило охраняет мой отъезд и незаметно просит у меня позволения поцеловать руку» [6, с. 194 – 195].
Впрочем, отношение к бывшей дворянке было самым различным даже в Центральных губерниях России. И если «на простых деревенских станциях сопровождающих охранников всё чаще принимали за почётную гвардию», то в более крупных поселениях «чернь имела подозрительный брезгливый взгляд» и даже пыталась ограбить повозку [6, с. 201]. Х.Скирмунт с обидой отмечала, как простой почтовый староста злостно ругал всех поляков и угрожал им скорой расправой: «Вот теперь вам надо подчиняться исправникам или полиции». «Какая-то дворянка-россиянка смотрит на меня так злостно, будто хочет разорвать… Почему-то тут все недобрые люди» [6, с. 198, 206]. Поразило её и то, что восстание 1863 г., вызванное стремлением жителей Западных губерний улучшить своё положение, в глазах русских выглядело «слепым своеволием нескольких революционеров» [6, с. 182].
Таким образом, жители более отдалённых от мятежного края губерний не только не были осведомлены о действительном ходе там событий, но и имели самое неоднозначное мнение о её жителях: от злостной ненависти к ссыльным за несогласие с политикой самодержавия, до бескрайнего уважения за былое благородное происхождение.
по материалам: Смена парадигм в историографии XIX – начала XXI вв.: сб. науч. ст. (к 60-летию профессора А.Н.Нечухрина) / Гр ГУ им. Я.Купалы; под общ. ред. Э.С.Ярмусика, Н.В.Козловской. – Гродно: ГрГУ, 2012.
